Заметки о христианском в искусстве

[Neta]

 

Часть 1.

 

Жил-был юноша Чарльз, учился он в Оксфорде, где случайно и познакомился с неким Себастьяном; случайная встреча стала началом подлинной дружбы и заодно ввела его в мир аристократической католической семьи, в которой он станет несостоявшимся помощником матери, несостоявшимся мужем дочери и побежденным “последним искушением” отца.

 

Про что этот роман?

Это роман про отсутствие дома, хотя центральный “персонаж” — это как раз дом и есть; каждому из персонажей есть где жить, но каждый из них поразительно бездомен. Выросшие в прекрасном дворце дети стремятся убежать оттуда, потому что они не были там счастливы; другой персонаж бежит в этот дом, потому что не был счастлив в своем, и потому что этот – Брайдсхед – так эстетически прекрасен; немало потребуется времени, чтобы понять, что этого недостаточно. Ни у кого нет финансовых затруднений, и ни у кого не получается обзавестись подлинным домом; всем не хватает чего-то такого, для чего недостаточно денег и вкуса.

 

Это роман воспитания; как и положено английскому романисту, Ивлин Во не прошел мимо этого жанра. Самые трогательные, самые любимые многими читателями страницы – о воспитании в прямом смысле этого слова, об учебе, об Оксфорде; город, как сказано, в монастырских тонах, прекрасный и строгий, холодный и изумительный, со всеми должными шпилями, туманами, лекциями, штудиями, библиотеками и улочками. Монастырский тон – холод, отстраненность, сосредоточенность – прекрасный фон для жизни, что в этих стенах сменяет друг друга, и для воспитания характера; не вина Оксфорда, что персонажи не выучили урок.

 

Это роман о непонимании: это применимо почти ко всем отношениям. Родители не понимают детей, дети – родителей и друг друга. Апофеоз – солдаты в Брайдсхеде во время войны: Чарльз, главный герой, знает, и мы знаем, каким был этот дом раньше, а потому и ему, и нам очевидно, насколько они не понимают; прямо ничего не сказано, да и нужды нет. Новые люди зациклены на собственном времени и, еще больше, на себе персонально, отсюда – серьезные проблемы с пониманием. Чарльз, впрочем, не является исключением; того единственного человека, которого он, кажется, любит, он вовсе не понимает. Главная тревожная примета нового мира – не война, которой все так боялись, а непонимание.

 

Непонимание рождает проблемы в отношениях: дружба Себастьяна и Чарльза – едва ли не единственный пример подлинных отношений, да и то – временный. Мать семейства любит порядок больше, чем своих детей, и, желая им лучшего, ломает им жизни; муж ее, не в силах это терпеть, просто убегает; отец Чарльза, на отношения органически неспособный, отстраняется от всех, прячась в иронических играх. То же и Чарльз: он ценит эстетику, ценит собственные переживания, но для отношений этого слишком мало. Есть люди, которые знают должный порядок, но не умеют жить с другими; есть люди, которые хотят строить отношения, но, поскольку их мир не крутится вокруг Бога, то крутится он вокруг них самих – и отношения тоже рушатся. Впрочем, некоторым из персонажей (Корделии, а в конце романа – также Себастьяну и Джулии) удается выйти из этого круга; каждый из них обретает покой, и каждый из них приходит к этому покою благодаря тому, что центром его жизни становятся другие люди.

 

Разрушительное влияние порядка и условностей, когда они начинают быть самодовлеющими – тема классическая для английской литературы, но вполне понятная и в России. Сначала есть истина, потом формируется порядок ее проживания; потом про истину забывают, потому что порядок нагляднее, ближе, и он в конце концов становится самозначимым. Рождество становится праздником, когда любящие должны разлучаться, во имя ритуала; необходимость вести себя comme il faut вызывает множество трагедий. И все это рождает бунт – не против упорядоченной истины, а против буквы порядка; заметим, что оба бунтаря, Себастьян и Джулия, отвергнув порядок, в конце концов оказываются куда ближе своей матери к той истине, что она проповедовала им с помощью запретов.

Наконец, это роман о возвращении: финальная сцена – возвращение отца, главы семьи, в свой родной дом – умирать. Процесс умирания растянут на много недель и много страниц; покидает жизнь не только один персонаж, его смерть – метафора умирания эпохи и класса. Он дал жизнь четырем детям, но никто из них уже не может эту жизнь передать: Джулия родила мертвого ребенка.

 

Вместе с тем отцу перед смертью удается примириться с Богом и принять последние таинства. Многие годы он жил вне Церкви, и теперь, по мнению агностика Чарльза, предсмертное примирение было бы синонимом фарисейства и трусости; Чарльз тратит немало сил на то, чтобы отговорить “тестя” от этого шага. Что и становится в конечном счете поводом его разрыва с Джулией: она видит, что ему интересен почти исключительно он сам. Он не просто не понимает, почему принять причастие даже без полного и спокойного согласия лучше, чем не принять; он даже не пытается этого понять.

 

Для Джулии, впрочем, есть еще одна причина, более важная. Она понимает, что эти отношения не ведут ее к Богу. Джулия и Себастьян, которые в начале романа казались главными вероотступниками, в конечном счете оказываются едва ли не единственными подлинными христианами. Джулию перестает радовать любовь к Чарльзу, потому что этот путь не ведет к Богу; она не принимала силового решения “перестать жить в грехе”, она реально почувствовала, что дорога к Богу важнее и что эти отношения ведут не туда; и любовь к Богу победила в ней эгоизм. Как и отец, она вернулась.

 

Вернулся и Себастьян; в конце романа он почти прямо назван святым. Безвольный, подавленный матерью мальчик, тепличный оксфордский цветок, чьи эстетизм и нарциссизм, казалось, не знают предела, вдруг, в конце своего стремительно пути вниз по наклонной, обретает покой в служении; сначала – одному человеку, потом – многим людям. Мать не сумела передать истину ни дочери, ни сыну; они сами, пройдя через испытания, находят ее. Себастьян сбежал от “любящей матери” на другой конец света, потерял все, что казалось ему важным, стал жить “наоборот” по отношению к тому, как он жил раньше – и именно тут нашел покой.

 

Роман закольцован: он завершается возвращением Чарльза в Брайдсхед много лет спустя. Тут бы и вспомнить ему о словах Себастьяна, который мечтал закапывать в местах, где был счастлив, горшочки с этим счастьем, чтобы потом возвращаться и находить их. Но Чарльз не находит тут счастья; его нельзя спрятать в горшочек и сохранить на будущее; им можно только жить, здесь и сейчас.

 

Сергей Гуркин

 

РУСКАТОЛИК.РФ

[Neta]

 

Часть 2.

 

Антон Чехов говорил: «Человек или должен быть верующим, или ищущим веры, иначе он пустой человек”. Дело не в том, чтобы принять какую-то идеологию или теорию, а в том, что истина (или ее поиск) придают смысл каждому моменту жизни. Без этого смысла все распадается, и жизнь становится пустым и утомительным страданием. И пьесы Чехова показывают, насколько пусто и насколько печально такое существование.

Как и в некоторых других произведениях, в “Дяде Ване” есть персонаж, способный осознать проблему, но не способный ее решить; он формулирует эту проблему весьма конкретно: “Жизнь скучна, глупа, грязна… чувства притупились… затягивает… Ничего я не хочу, ничего мне не нужно, никого я не люблю”.

 

Почему так происходит? Виноват окружающий мир, климат, правительство? Нет. Виноват ты сам. У тебя есть все для того, чтобы жить, но нет главного — смысла, не теоретически понятого, а реально проживаемого; без этого все обращается в прах.

Разные персонажи по-разному — но одинаково бесплодно — пытаются создать смысл искусственно. Профессор Серебряков читает лекции об искусстве, ничего в нем не понимая. Со стороны это может выглядеть даже забавно: “все пишет… бедная бумага!”; “уже 50 лет говорим и говорим и читаем брошюры, пора уж и кончить”. Но на самом деле ничего забавного нет; тут — подлинная трагедия судорожных и бесплодных поисков.

 

Другие сотворили себе кумира и “находят” смысл в заботе об этом кумире; когда этот кумир падет, падение его будет великим. Дядя Ваня, сделавший смыслом жизни заботу о благосостоянии профессора, вдруг осознает, насколько искусственным был этот смысл. Ему хочется кричать, стрелять; миф развенчан, а жить иначе уже не получится.

 

Отсутствие смысла приводит к самому неприятному виду усталости — усталости от безделья. Все выглядят усталыми и спят после обеда; самым усталым кажется профессор — ведь эгоцентризм и бессмысленный труд чрезвычайно утомительны.

“Когда нет настоящей жизни, живут миражами — все-таки лучше, чем ничего”, — говорит один из персонажей; едва ли и сам он верит этим словам, ни миражи, ни бегство в них не помогают. Миражом может быть пьянство, а может быть и наука; так или иначе смысл ищется где-то вовне, в чем-то другом, в процессе побега, — в то время как он должен быть в тебе, пронизывать каждое действие.

 

Интересно, что персонажи понимают: эти сокровища на земле, будь то псевдонаука, популярность или сотворение кумира, не насыщают их, не дают того, что нужно; но что нужно делать вместо этого — никому не ведомо. Возможно, работать; это слово в пьесах Чехова произнесено бессчетное количество раз, как заклинание, но и это, скорее, уклон от проблемы, а не решение: уйти в работу, быть занятым, забыть обо всем.

Есть, разумеется, и положительный смысл: работать, чтобы изменить мир, а заодно и себя, к лучшему; но, так или иначе, перейти от разговоров о работе к ней самой не удается почти никому. Силы есть, их хочется применить, но как это сделать — никому не известно.

 

Смысл должен быть, его не может не быть, это чувствует каждый чеховский персонаж. Но обрести его и жить им не получается; в этом трагедия.

Отсутствие смысла рождает безделье, а безделье рождает разрушение: “во всех вас сидит этот бес”, — говорит Елена, бес разрушения: “вам не жаль ни лесов, ни птиц, ни женщин, ни друг друга”. Показывая Елене карты уезда (прошлого времени и нынешнего), доктор Астров констатирует: повсюду разруха, упадок, все вырождается, и вместо умершего не появляется ничего. И не только потому, что “холодно, голодно”; у тех, кто сидит в сытом и теплом доме, со смыслами ничуть не лучше.

 

Это вырождение, разрушение не проявляется ни в каких глобальных событиях, нет ни войн, ни революций; “мир погибает не от разбойников, не от пожаров, а от ненависти, от вражды, от всех этих мелких дрязг”, — говорит та же Елена. В мире пребывают только те персонажи, которые спокойно и смиренно служат другим, не считая их идолами. Таких немного; у остальных построить нормальные отношения с другими людьми не получается.

 

Подробнее эта тема развита в “Вишневом саде”; диалоги этой пьесы — образец стиля. Персонажи то и дело говорят словно бы сами с собой, даже когда разговаривают с другими; то и дело повисают паузы, нелепые, неловкие. Сердцу не получается высказать себя, слова не попадают в цель, зависают в воздухе.

 

“Так хочется поговорить, а не с кем”, — констатирует Шарлотта; вокруг нее полно народу — и никого нет. Хочется общаться, делиться, ведь это так естественно; но высказаться не получается, не получается и услышать. Но говорить все-таки хочется, о чем угодно: произносить нелепые фразы о бильярде, рассказывать о том, что мой род происходит от лошади цезаря; от этих слов, так регулярно повторяющихся, еще грустнее.

 

“Вишневый сад”, как и “Дядя Ваня”, показывает целый набор разнообразных (но равно бесплодных) способов бегства от бессмысленности. Это может быть детство; как хорошо тогда было! Это может быть прошлое как таковое, в котором, как теперь кажется, все было понятнее и проще: “мужики при господах, господа при мужиках, а теперь все враздробь, не поймешь ничего”. Но и здесь персонажи интуитивно чувствуют, что все это тлен: “Сколько в России людей, которые существуют непонятно для чего!” - констатирует Лопахин.

 

Персонажи не знают, как приложить силы, делают не то или не делают ничего; внутри нет стержня, который направлял бы. “Если бы энергию, которую вы в течение вашей жизни затратили на уплату процентов, пошла у вас на что-нибудь другое, то вероятно в конце концов вы могли бы перевернуть землю”, — говорит Петя Трофимов. Интеллигенция только «болтает», тем временем народ живет как скот, констатирует тот же персонаж; “все хорошие разговоры у нас для того только, чтобы отвести глаза себе и другим”. Чем это закончится 20 лет спустя, нам всем известно.

 

Но пока что уставшие от бессмыслицы люди плывут по течению; чем сильнее усталость, тем сильнее инерция. Вот он, родной дом, который будет потерян, если ничего не предпринять; что же делают персонажи? — устраивают ужин, чтобы отвлечься от проблемы (что тоже не получается); этот ужин и завершается известием о конце. Пир во время чумы? — нет, здесь без пафоса; скорее, холодный лимонад во время простуды — но с теми же последствиями.

 

“Жизнь прошла, словно и не жил”, грустно вздыхает Фирс в финале “Вишневого сада”. “Дядя Ваня” тоже не предлагает никакого счастливого финала по эту сторону смерти, но зато продлевает перспективу. То ли так совпадает, то ли судьба у страны такая, но мучения и страдания много, сил и планов еще больше, но воплотить, реализовать их не получается. Может, слишком высокие задачи ставим; может, дело в лени и неупорядоченности. Спасает, согласно Чехову, только одно: то, что смерть — не конец:

 

“Мы, дядя Ваня, будем жить. Проживем длинный-длинный ряд дней, долгих вечеров; будем терпеливо сносить испытания, какие пошлет нам судьба; будем трудиться для других и теперь, и в старости, не зная покоя, а когда наступит наш час, мы покорно умрем и там за гробом мы скажем, что мы страдали, что мы плакали, что нам было горько, и Бог сжалится над нами, и мы с тобою, дядя, милый дядя, увидим жизнь светлую, прекрасную, изящную, мы обрадуемся и на теперешние наши несчастья оглянемся с умилением, с улыбкой — и отдохнем. Я верую, дядя, я верую горячо, страстно… (Становится перед ним на колени и кладет голову на его руки; утомленным голосом.) Мы отдохнем!

[Телегин тихо играет на гитаре.]

 

Мы отдохнем! Мы услышим ангелов, мы увидим все небо в алмазах, мы увидим, как все зло земное, все наши страдания потонут в милосердии, которое наполнит собою весь мир, и наша жизнь станет тихою, нежною, сладкою, как ласка. Я верую, верую… (Вытирает ему платком слезы.) бедный, бедный дядя Ваня, ты плачешь… (Сквозь слезы.) Ты не знал в своей жизни радостей, но погоди, дядя Ваня, погоди… Мы отдохнем… (Обнимает его.) Мы отдохнем!”.

 

Сергей Гуркин

[panpotworny]

https://lit.1september.ru/article.php?ID=200900313

 

Чехов и религия