Гений советского андеграунда

[Neta]

 

С 15 лет она была легендой советского андеграунда: одни считали ее пророком, другие – отзвуком Серебряного века. Ее принимала Ахматова и любил Бродский, но ей было все равно – она не признавала никаких авторитетов. Пока на родине Елену Шварц печатали лишь в самиздате, ее стихами зачитывался весь мир – уже тогда они входили в программу Гарварда, Кембриджа и Сорбонны.

 

«Стихотворение, имеющее право так называться – это выстроенное по правилам неземной архитектуры бормотанье с озареньем на конце. Стихотворение живое – высшее существо, рожденное человеком и небом, дышащее, улыбающееся и смертное, как всё. От поэта не могут остаться одно, два, три стихотворения. А только он весь, его зарифмованная душа, его гениальные и его бездарные строчки. Так странно, люди пишут стихи, не постигнув от рождения чудесной науки – поэтики. Мне хочется довести слова до такой высоты материализации, до плоти легкой ангелов, легкой и огненной, чтоб они населили небо, если оно пусто. Я пишу все это неизвестно отчего, не во вдохновении, сидя на чердаке, выгнанная из класса за чудовищное опоздание. Сегодня двадцатое апреля, и скоро мне стукнет восемнадцать. И я хочу, чтобы меня выгнали из университета и я могла бы писать стихи и только писать стихи. О Б-же, помоги мне, и я проведу свою молодость в душной комнате, у колб и реторт. И превращу камень в золото, слова – в стихи живые и ослепительные».

 

Это строки из дневника поэтессы Елены Андреевны Шварц, датированные 1966 годом. Уже тогда все было определено в ее сердце: она мечтала о жизни, полностью посвященной поэзии. Даже учеба в университете представлялась ей досадной помехой, отвлекающей от занятия чистым искусством. К своим 18 годам она уже стала легендой в кругах ленинградского андеграунда. Подростком вступив на литературное поле со своим не только смелым, но и новым поэтическим языком, на протяжении всего творческого пути она не переставала удивлять своей уникальностью.

Удивлял всех и ее характер. Так, в 15 лет она сидела напротив Ахматовой и ждала оценки своих стихотворений.

 

 

Запись дневника юной Шварц запечатлела возникшее в тот момент непонимание двух эпох: «10 августа 1963 года. Была сегодня у Ахматовой. Я думала, что она святая, великая. Она – дура захваленная. Кроме себя ничего не видит. Лицо противное, только нос хороший. Про мои стихи, посвященные ей, сказала: “Почему вы мне принесли такие злые стихи? Почему за меня не надо молиться? За меня все молятся”. Я ей пыталась объяснить, что, наоборот, молюсь за нее, но она не слушала. Она заведомо знала всё, что я скажу, ей, бедненькой, было скучно. Меня она даже не слушала, я встала и ушла. Очень расстроилась, потому что я в нее очень верила. Ахматова сказала, что Цветаевой не хватало вкуса. И жизнь, и стихи – все у нее проще, легче, чем у Марины Ивановны. Как Цветаева буду. Была б она жива, она бы поняла меня».

 

 

Возможно, слова подростка о монументальной поэтессе вызовут у кого-то осуждение, но выделить хотелось бы другое. В ситуации, когда любая другая бы робела, благоговея перед величием Ахматовой, Шварц, не найдя понимания, не стала соглашаться на критику и вносить изменения. Она просто встала и ушла, оставив свой творческий мир незыблемым для авторитетов и в дальнейшем, не следуя установленным кем-то правилам и не придерживаясь никаких определенных течений.

 

К сожалению, широкой публике о ней известно не так много. В СССР вплоть до 1988 года ее творчество оставалось доступным лишь для читателей самиздата. На протяжении четверти века до этого лишь три-четыре ее стихотворения были пропущены в печать. И это при том, что ее уже вовсю переводили на другие языки и печатали в Европе. Ими зачитывались эмигранты, они входили в программу многих престижных учебных заведений, в частности Кембриджа и Сорбонны.

 

Творчество Шварц многогранно, но начинать его изучение нужно именно с ее дневников. Как написано в предисловии к одному из изданий ее личного дневника, «это поразительный документ, рассказывающий о настоящем “антропологическом чуде” – превращении обычной советской школьницы, пионерки, собирающей посвященные В.И. Ленину открытки, мечтающей о команде “красных следопытов” и о Зое Космодемьянской, в поэта-мистика и проницательнейшего читателя мировой классики, которому – в 15 лет! – открываются бездны “Фауста” Гёте и “Процесса” Кафки и который бесстрашно всматривается в бездну собственной души»: «Дневники Е.А. Шварц – это еще и свидетельство эпохи. Они помогают ответить на сакраментальный вопрос, не раз задававшийся историками неподцензурной литературы: как, благодаря чему в обескровленном блокадой, до- и послевоенными чистками и репрессиями городе могло – из, казалось бы, ничего – зародиться движение культурного сопротивления, давшее России и миру целую плеяду поэтов первого ряда, готовых поставить на карту благополучие и комфорт ради служения искусству?!»

Елена Шварц родилась в 1948 году в Ленинграде. «Дитя курортного романа» воспитывалась матерью Диной Морисовной Шварц. Мама заведовала литературной частью Большого драматического театра, входила в легендарную гвардию Георгия Товстоногова. С Товстоноговым Дина Шварц проработала 40 лет – тот ей безоговорочно доверял. Стоит ли говорить об атмосфере, в которой росла Елена Шварц?! Девушка всегда вспоминала о театре как о родном доме. Театральностью наполнены и строки ее стихотворений – перевоплощение в своих лирических героев давалось Елене очень легко. И это придавало легкость ее стихотворениям.

 

Писать стихи она начала с 14 лет. Как вспоминала сама Шварц, она шла по коридору своей коммуналки, в руках были ключи, которыми она отбивала такт. Потом, придя в комнату, она легла на кровать прямо в школьной форме и стала отбивать такт о железную спинку кровати. Понравившийся ей ритм она повторяла и дополняла новым. А вслед за ритмом родилась и рифма. Причем рифма настолько уверенная и не нуждающаяся в развитии, что первым слушателям было сложно поверить, что стихи написаны 14-летней девочкой, а не битым жизнью зрелым человеком.

Ее заметили сразу, сразу начались и публикации в самиздате. И через короткое время имя Елены Шварц произносилось уже с особым уважением. По словам литературоведов, ее «воспринимали как посланца прошлых времен – Серебряного века и прочих, хотя она была, конечно, гораздо моложе»: «Видимо, это было связано с тем, что стихи Елены Шварц, прежде всего, достаточно непросты для восприятия. Это была настоящая поэзия, порожденная ни на что не похожим внутренним миром. Образы, которые возникали в ее поэзии, были зачастую причудливы и непросты. Но тот, кто пробивался через эти образы, мог действительно получить настоящее наслаждение».

 

 

Какое-то время Елена училась на филологическом факультете университета, потом перевелась на театроведческий, его она в итоге и закончила. Не входя в официальные литературные объединения и нигде не работая, на жизнь она зарабатывала литературными переводами. Шварц никогда не обивала пороги редакций советских журналов. Свобода была одной из главных составляющих ее бытия. Причем, несмотря на славу в кругах андеграунда, даже в нем она подчеркнуто держалась особливо, оберегая свободу своего творчества и свой дар от существовавшего мейнстрима.

Прорывом к широкому читателю стали ее зарубежные публикации. А со второй половины 80-х публиковать Шварц стали и в отечественной периодике – правда, все равно с опаской. Известно, что куратор одного из альманахов согласился на публикацию маленькой подборки ее стихов лишь в обмен на постановку собственной пьесы на Малой сцене у Товстоногова. Но, как оказалось, даже подобных малых пробных доз было достаточно, чтобы творчество Шварц распробовали. В 1979 году она получила премию Андрея Белого, в 1999-м – премию «Северная Пальмира», в 2003 году – премию «Триумф».

 

К несчастью, новая полоса жизни поэта была омрачена выявленным онкологическим заболеванием, борьбу с котором Шварц вела долгие годы. Одержать победу над ним Шварц не смогла – она умерла в марте 2010 года. Незадолго до смерти она разослала друзьям небольшой текст с заголовком «Благодарение»:

 

Благодарю Тебя за то, что Ты создал меня поэтом Твоей милостью,

За то, что я родилась вблизи Невы, и за то, что сейчас смотрю на нее и Исакий из окна больницы,

За то, что меня растили мама и Берта,

За то, что росла в тени Театра,

За то, что видела Рим, и мир, и Иерусалим,

За чудесных друзей и животных, что сопровождали меня (и сейчас),

За счастье вдохновения и радости чистого разума,

За дар правильного чтения стихов, за свое легкомыслие,

И за то, что Ты всегда спасаешь меня и порой я нахожу в себе силы благодарить Тебя и за муки.

 

Алексей Викторов

 

Источник

[Neta]

Крест после распятья

 

Когда Спасителя в пещеру положили,

День cерый занялся и тучи, нависая,

Шар обернули земный

В саван.

Птицы не служили,

Вздыхали судорожно бедные ягнята,

А люди сонно жили,

Виновато.

Да, никому на свете не жилось —

В день смерти Бога

Сгнило всё

Насквозь.

А крест покинутый

Чернел, как бы сожжённый,

Уже не помня, где его срубили, где пилили,

А кипарисный пень-отец по сыне тосковал,

Раскинув лапы и глубоко в землю вгрызшись.

А крест был ближе всех,

И он поддерживал страдающего Бога —

Сын-кипарис, Бог Сын, они слились

Божественным он прокалён огнём

Кровь Бога светлая на нём.

Он помнит Его прикосновенье

И тяжесть Бога,

А Бог — его шершавую древесность,

И жалость деревянную, и нежность.

И ночью видели — взошла луна

Она была крестом разделена.

Четыре красные куска,

Была разрезана она.

Когда случилось Воскресенье —

Крест вздрогнул и вспотел огнём,

И вдруг воскрес,

И вот он снова кипарис

В саду небес.

 

Созвездие Лебедя, или Снятие с Креста

(небесное и незавершённое)

 

Я смотрела на звезду, понимая

Что между нами длинный канал.

Руки поднять и скользить туда, где она, сияя,

Нервничает, как ночной вокзал.

Пока я смотрела — небосвод кружился

И качнулся, сдвинув на пядь её,

Она была позвонком предвечного

Горнего ледяного распятия.

Млечный полог чуть колыхался — там какие-то тени

Из крыльев лебяжьих гвозди, плача, тянули.

Но вдруг замерли, оцепенели,

Все в полёте чрез чёрное небо уснули.

Называли ведь “Лебедь”, но это ли птица?

Руки надломлены… Глуха высота.

Начинается — но века оно длится —

В скорбном небе — снятие со креста.

 

 

Имена царей, или Тонкий сон

 

Звезда над ними клонит голову,

И, круглолобее вола,

В издревле стойло ей знакомое

Как зверь и пастырь их гнала.

 

Я с юности знала трёх странных царей имена —

Три царственных странника — юный, и средний, и старый...

Но в книжице этой старинной Гаспар

Был назван иначе — Йаспаром.

Лениво читала я книгу о чудных царях,

Как шли они к точке одной с трёх сторон кругозора,

Как нить путеводную им размотала звезда,

Себя истощая, с царей не сводящая взора.

Лениво читала о том, что дарили они —

Шары драгоценного ладана, смирну, златые монеты,

И там толковалось — что знаменуют они

И чем обернётся всё это.

Задумавшись, я посмотрела окрест

(А финское море сверкало очами своими златыми)

Звезда уносила в груди своей крест…

“Нет, не зря изменилось то имя:

Гаспар на Йаспар” — кто-то рядом сказал.

Иль это был тонкий сон

Начальное “йа” да “Б” — Бальтазар —

Инициалы священных колонн.

А что ж означает тогда Мельхиор

(Как медленно строится храм!)

И буквы внезапно менялись местами,

И имя плясало — Хирам.

А финское море своё серебро расшвыряло,

Звезда уносила свой крест.

И сердце пустое моё узнавало

Забытую тайну — пока я смотрела окрест.

 

 

На острове Святой Елены

 

Под лимонным кислым деревцем

Стынет завтрак Бонапарта.

Южный ветер мерзок,

Океан неспокоен.

Смутен он сам и шепчет a parte:

“Пьяной саблей звеня,

Смерть шла впереди меня,

А теперь норовит встать за спиной,

Ядовитой плюёт слюной”.

Вдруг он видит — в его огород

Бык забрёл и нагло капусту жуёт,

— Граф, подайте мне дробовик.

Целит в лоб,

И как молния падает бык.

“А! я ещё не отвык!

Рука тверда пока”.

Сегодня быка,

А вчера козлят (правда, стонал козлёнок,

Когда на кухню его волокли).

А позавчера — поросёнок.

“Словно смерть ещё,

Пьяной пулей звеня,

Летит впереди меня”.

Умиротворенно глядя в даль,

К чайной чашке приник,

Выпитый роком, жёлтый

Насупленный Смерти двойник.

[Neta]

Новогоднее каприччо

 

1. Зимний полет над бывшею столицей

 

Ещё не прах, ещё не птица,

Ещё не ангел, дух иль змей,

Лечу над пропастью столицы.

Ещё во мне слова и лица,

Ещё я помню своё имя и имя матери моей.

Ещё настанут скоро святки.

В Вертеп войду я Рождества

Вслед за Каспаром, Мельхиором

В благую тьму.

Едва-едва

Младенца видно, он сияет

Как спичка в кулаке пещеры.

И я младенца обожаю,

И я сама себе чужая,

И я, как царь, забывший царство.

Оно плащом лежит за входом…

А там уже — и с Новым годом!

Войдём же в дверь, стучи сильней!

Ещё я помню своё имя и имя матери моей.

Со мной безумный друг идёт,

Он — пациент, он — идиот.

В мозгу безумца

Дыра разверзлась.

И свет, и тьма туда стекают,

Влетит ли птица — умирает,

И бесы мочатся туда.

А так нельзя! Душою, силой

Противостать им до могилы,

А там — не знаю, может быть…

Но, бедный друг, не мне тебя судить.

Сверкают скальпели, ножи,

В ночи кипит врачей работа.

В больном ещё трепещет жизнь,

Но он лежит, лицо откинув,

И чистоты ручьёвой хочет.

Над ним хлопочет оператор,

(Над нами всеми так хлопочут —

Иные в белых одеяньях,

Иные в чёрных одеяньях,

И вырезают в сердце прочерк)…

А крохотное мирозданье

В моей ладони вдруг очнётся,

В руке недвижной, коченелой

В руке немой, обледенелой.

Рассыпанной жаровней город

Внизу лежит, мы под углями

Горящими, и Бог наш с нами.

Ему иль нам — кому больней?

Лететь ли вдаль, промчаться ль мимо?

Я опускаюсь вниз кругами…

Ещё я помню своё имя и имя матери моей.

 

 

2. Мёд под Казанским собором

 

Марш жрецов из Волшебной флейты

И расквашенный тёмный снег.

Объятье собора чугунное

Слаще нам человеческих нег.

Бутылки битые Шампани

На грязном льду седой Канавы.

Год пришёл, он слегка растерян.

Колесо повернулось, дрожит.

Что за жалобный слышится звон!

Над белым чулком Канала

Пальмовый лес коринфских колонн.

И по неровным каннелюрам

Привычно Oдин злой скользил,

Иль много Oдинов (их много),

Но только лишь один из них

Скользнёт в плиту, во мглу собора,

Чтоб мёд поэзии украсть,

И в мире нет блаженней вора!

Да и утешней мёда нет,

Горчей и слаще,

Чем этот вмиг животворящий,

В крови скользящий и бродящий,

Тебя глотающий навек.

Из крымской бутыли

Тягуче течёт,

Таится и в крипте собора

Поэзии дикий мёд.

Он в плодах и ветвях,

Он повсюду, но скрыт.

Он разлит в словарях

и в могиле зарыт.

Белый мёд дарят сны,

Чёрный — смертная рана.

Без него мне пресны

Парадиз и нирвана.

 

 

3. Забывший имя

 

Если забудешь земное

Заёмное лёгкое имя

Вспомни (куда уж деться)

Небесное — скрупулом света

Оно выплывает из сердца.

 

Он идёт впотьмах из больницы.

Он забыл, что не помнит имени.

Птица снега точит дырку в темени.

Ангел мой, узнаёшь ли Ты меня?

Он ещё жив, но потерян вовсе.

Имени тайного он не знает.

Потому он у Бога воды не просит,

И телефон его сердца занят.

 

 

4. Развлечения безумца

 

Каменный подарила безумцу шарик

С прожилкой экваторной нутряной.

Его в больнице он завертит

Как демиург наш шар земной.

И станет отменять он смерти,

Из камня друга позовёт.

Земля вдруг вздрогнет и запнётся,

И всё пойдёт наоборот.

Вселенная с ума сойдёт.

Смесятся бред и вдохновенье,

Затянет небо ткач-паук…

Покуда боги не очнутся

И шарик выдернут из рук.

 

5. Танец с тенью

В сквере зимой

Па-де-де исполняют

Только хозяин-Полкан,

И хозяин-Белка —

В морозную ночь

Длиннобородый старик

Ходит кругами

Как часовая стрелка.

Дама (к её ноге прикреплена такса,

Как крошечный самокат)

Подходит и спрашивает, озираясь:

“А где же ваша собака?”

А он, всё так же вращаясь,

указывает — “тень”.

Посолонь он вертится,

Вздрогнет и — замрёт.

Но ждут, замерзая, птицы,

Что он назад повернёт.

 

6. Марш времени

 

Подобно Сусанину Время нас водит,

Подобно Сусанне блазнит и глумится

Над старцами, нами, и в руки не дастся.

То петлёй изогнётся, то забредит, забродит

Квашнёй.

С тех пор как империя пала — неровным

Время стало, рассыпчатым и сумасбродным,

Время стало почве природно —

Руды с вкраплением, если угодно.

Пространство-Время — Андрогин.

То год как день, то день как год,

В котором странные пустоты,

Провалы, тёмный мёда сот —

Всё поглощает тёмный рот.

Вампир невидимый нас гложет

Во сне. Томительно проснуться,

Почуяв убыль — улыбнуться

Вампиру, Жизни.

Жертвой

Блаженно быть.

Нас отделяет от безумья пелена,

Плева

Меж зёрнами граната.

Она же

Мерцает тускло меж мирами —

В её овал прыжок — не за горами.

Марш жрецов из масонской Флейты.

Поживи на высокой горе!

Ты узнаешь, как сладко гореть.

Быть свечой в самом нижнем мире,

Задуваемой детским ртом.

Безмерностью время больнo,

Изъедено, изъязвлено.

Часов препинается ход.

Кристалл чужой вошёл во чрево

И вечность там как плод растёт

Или цветочек из-под льдин.

И поезд объясняет так

Колёс о рельсы перестук:

Пространство-Время — Андрогин.

 

 

7

 

Лопнула душа стручком:

Новое “я” кружится

Спутником тела.

Затравленным бычьих,

Отстранённым птичьих

Глаз

Движеньем

Озираюсь.

Вижу круг земной,

Циферблат,

Тонет он в дымящемся море.

Кто изменился весь насквозь,

Кто этих злых метаморфоз

Узнает радость-Боль,

Швыряет в безымянность неба

Имён родимых соль.

Я на чужой корабль всхожу,

Плывя средь ледяных морей.

Как хорошо забыть мне имя

Моё и матери моей.

 

2006

[Amtaro]

Я был с ней немного знаком лет 40 назад.

Она был дочерью завлита БДТ Дины Морисовны Шварц, многолетней помощницы Товстоногова. Казалась странной девушкой, безусловно христианкой.

[Neta]

А я ничего не знала о ней. Стихи пронзительные.