Пётр Сахаров: «Нам важно сознавать свою принадлежность к Вселенской Церкви»

[Neta]

Очередная публикация проекта Ольги Хруль «Церковь с человеческим лицом» посвящена российскому учёному-востоковеду, литургисту, христианскому публицисту и переводчику, Петру Дмитриевичу Сахарову. Начав свой духовный путь в Католической Церкви, он 15 лет был практикующим православным, окончательно вернувшись в лоно Вселенской Церкви в 1991 году. О желании быть священником, о любви к Литургии, о вкусе к поиску и о многом другом он рассказал Ольге Хруль.

– Пётр Дмитриевич, лицо российского католика – оно какое?

– Я затрудняюсь коротко ответить на этот вопрос. Но могу с уверенностью сказать, что сам я не очень подхожу в качестве примера российского католика. Я ведь даже на «Слава Иисусу Христу» отвечаю «здравствуйте». Потому что в ролевые игры не играю, даже когда мне их навязывают священники.

– Даже в храме?

– Даже в храме. Ни в Катехизисе, ни в Кодексе канонического права не сказано, что католики обязаны так здороваться, да и звучит это по-русски довольно неказисто, всегда в этом слышится что-то неестественное. Это приветствие вошло в обиход в странах Восточной Европы (в том числе в Советском Союзе) в период коммунистического режима, когда практикующие католики ощущали себя гонимым меньшинством и им хотелось в своей среде иметь какие-то маркеры собственной идентичности. Это был по сути признак гетто, когда католикам нужно было идентифицировать себя друг перед другом. Но в наши дни ни в Польше, ни в Венгрии, ни в Чехии вы почти нигде не услышите, чтобы двое знакомых между собой прихожан при встрече – будь то в храме или где-то еще – произносили этот «пароль». В большинстве своем они здороваются обычными приветствиями, принятыми в их народе. Ну, иногда «Слава Иисусу Христу» можно услышать в начале проповеди или когда открывают какое-то религиозное мероприятие. И я не вижу оснований, чтобы у нас сохранялись эти маркеры. И хотя слова «Слава Иисусу Христу – во веки веков» наполнены для христианина очень важным смыслом, всё же в качестве приветствия они у нас всегда звучат как-то неестественно, чувствуется в них какая-то натужность.

– Но может быть, мы еще нуждаемся в паролях и отзывах?

– В том-то и дело, что давно уже нет в этом никакой нужды. Если я встречаю моего знакомого католика, то вполне достаточно сказать «здравствуйте», или «добрый вечер», или «привет» – по ситуации… Ну да, я недостаточно характерный пример русского католика. Да и во многих вещах я не могу служить эталоном веры… А с другой стороны – каждый человек уникален: у нас нет одинаковых отпечатков пальцев, одинаковых сетчаток глаз. Что уж говорить о душах, которые устроены гораздо сложнее, чем пальцы или глаза! У каждого свой путь, каждый по-разному проявляет и свою веру. И это нормально, когда люди не похожи один на другого.

– А разве Церковь не призывает нас следовать примерам святых?

– С одной стороны – да, прославляя святых, Церковь дает нам примеры для подражания. Однако может сложиться ошибочное представление, что мы призваны их имитировать. Нет, не призваны, да и не сможем, даже если очень захотим. Каждый из нас должен реализовать собственную личность, пройти собственный жизненный путь, а не пытаться пройти чей-то еще. К сожалению, если мы станем читать многочисленные жития святых, то мы найдем среди них много таких, которые сюжетно почти ничем не отличаются друг от друга. Но не следует думать, что эти сами эти подвижники были какими-то клонами. Просто исторически так сложилось, что в Средние века жития многих святых стали писаться по определенным шаблонам, подгоняться под искусственно установленные образцы, а реальные образы реальных людей потерялись, мы о многих из них почти не имеем достоверной информации. А на самом деле каждый святой очень индивидуален, у него индивидуальный путь. И в этом нетрудно убедиться, когда мы получаем возможность познакомиться не с приглаженными житиями, а живыми текстами, принадлежащими этим святым, – как, например, автобиографические рукописи святой Терезы из Лизьё. Видишь живого человека, который резко вырывается за пределы этих шаблонов.

– Хочется ему следовать? Или просто взять на вооружение?

– Нет, вовсе не обязательно следовать, и, уж конечно, невозможно следовать во всем. Человек жил совсем в другую эпоху, совсем в другой социальной среде, в совсем ином культурном контексте, у него были другие способности, нежели у меня, другой склад характера, другой темперамент… Но что-то можно принять во внимание, что-то взять на вооружение, над чем-то призадуматься. И главное, знакомство с такими свидетельствами помогает лучше понимать, что святость бывает очень разная, как и люди разные. И что не нужно пытаться подстроиться под чью-то святость. Я тут как-то недавно пошутил, что если вдруг когда-нибудь через много-много лет кому-то придет в голову безумная мысль меня прославить в лике святых, то я могу подкинуть хорошую идейку для разработчика моей иконографии. Вы знаете, у разных святых на иконах или других изображениях бывают какие-то свои атрибуты, которые как-то связаны с их делами. Так вот моим атрибутом должна стать розочка. Розочка – не цветок, а отбитое горлышко от бутылки. Почему? Потому что, наверное, одно из немногих добрых дел, которые я делаю более или менее регулярно, – я убираю с земли битые бутылки. Когда-то стал обращать внимание на обилие острых битых стекол под ногами, особенно когда гулял с собакой. Притом ведь не только собака лапу может порезать: иногда бывает такое острое стекло лежит, что не дай Бог ребенок споткнется, упадет на него, это может иметь очень серьезные последствия… да вообще любой человек, если наступит случайно, запросто может подошву пропороть. Вот поэтому я, когда вижу такое стекло под ногами, обычно аккуратненько его убираю. У меня даже выработалось постепенно какое-то особое мастерство – я умею даже без перчаток подхватывать самые мелкие стеклышки и, за редкими исключениями, не порезаться. Вот это одно из немногих добрых дел, которые я делаю регулярно. И хотя сейчас у меня собак нет, а всё равно, если я иду и вижу битое стекло, то я обычно убираю. Но насчет моей канонизации – это я, конечно, дурачусь, и речь у нас всё-таки шла не обо мне, а о настоящих святых…

– Какое значение имеет почитание святых в вашей духовной жизни?

– Среди чтимых Церковью святых есть такие, которые мне очень близки, а какие-то наоборот очень далеки.

– Вы какому-то одному святому молитесь или всё-таки разным?

– Очень разным. Я нередко прошу о заступничестве святых ввиду той или иной их «специализации» – как она понимается в Церкви или как ее понимаю. Ну вот, например, поскольку я занимаюсь церковной музыкой и гимнографией, я нередко обращаюсь к заступничеству святой мученицы Цецилии, которая почитается как покровительница церковной музыки, или к святому Роману Сладкопевцу. И тому подобное. И кроме того, я зачастую молюсь о заступничестве не канонизованных святых, то есть тех умерших, – в том числе тех, кого я знал лично, – которых я считаю святыми. Я молюсь Богу об упокоении этого человека, но также молюсь этому человеку о том, чтобы он за нас молился.

– Давайте вернемся к вашему духовному пути. Как он начался?

– Родился я в неверующей семье. Мои родители – люди совершено далекие от религии. Но, как ни странно, мое имя они мне дали по православным святцам. Так вышло, что родители долго не могли решить, как меня назвать. И тогда им пришла мысль посмотреть, какие имена в день моего рождения есть в церковном календаре. Призвали на помощь единственного верующего человека в нашей семье – это была моя двоюродная бабушка Анна Григорьевна, сестра моего деда по отцовской линии. Она принесла церковный календарь, и из всех мужских имен святых, празднуемых 25 января – в день моего рождения, им понравилось только одно. На этот день приходится память святого мученика Петра Авессаломита. Вот меня и назвали Петром. Правда, в крещении я принял это имя в честь святого апостола Петра.

– Вы коренной москвич?

– Я родился в Москве, но вроде бы для того чтобы считаться «коренным москвичом» нужно, чтобы до какого-то колена все в роду были москвичами. А у меня родители – «понаехавшие». Мама родилась в Смоленске, папа – в Ташкенте. Правда, выросли они оба уже в Москве. Встретились в МГУ на биофаке, они оба биологи.

– В каком году они познакомились?

– В начале 1956-го.

– То есть это хрущевская оттепель?

– Да, мои родители – типичные представители поколения оттепели. Мой отец не только биолог, он известен еще и как поэт под псевдонимом Дмитрий Сухарев. И как поэта его справедливо относят к поэтам-шестидесятникам. Поэтическое творчество шло у него параллельно научной работе. Он начал сочинять стихи еще в студенческие годы, в том числе как автор бардовских песен. Его заметил и благословил Твардовский в бытность свою главным редактором «Нового мира», в «Новом мире» папа первый раз и напечатался. Он тогда скрывал свое творчество от биологического начальства и, когда его стихи должны были выйти в свет в первый раз, он изменил две буквы в фамилии, получилось – Сухарев, так и осталось по сей день. Как поэт он всегда Сухарев, как ученый – всегда Сахаров.

Следует заметить, что мой отец, не имея какого-либо литературного и вообще гуманитарного образования, обладает очень большим фундаментом гуманитарной культуры, особенно, конечно, в знании поэзии. Ему сейчас 87 лет, и я просто поражаюсь, какой огромный объем поэзии он помнит наизусть.

– То есть вас с детства окружала такая атмосфера поэзии, литературы. Как это отразилось на вашем детстве?

– Да. И, между прочим, я думаю, что в моем обращении к вере мои неверующие родители сыграли главную роль. Потому что они заложили мне хорошую культурную основу. А кроме того, привили вкус к поиску. Многие из тех духовных и культурных ценностей, которыми я обладаю, я нашел сам. Но основа была заложена родителями, и импульсы к поиску тоже были заданы родителями. Кстати, мой отец считает, что мой выбор католичества – это результат «импринтинга», что в этом сказались впечатления детства. Дело в том, что тогда папа нередко работал в Венгрии в биологическом институте в Тихани. А как раз поблизости в Тиханьском аббатстве находится один из самых лучших органов Венгрии. И когда в детстве я проводил лето в Тихани, меня водили туда на органные концерты. И вот папа считает, что именно поэтому я католиком стал.

– И как это произошло?

– Когда мне было тринадцать лет, я вдруг почему-то решил, что я должен быть верующим. Почему-то именно католиком. Почему – не могу сказать определенно. Мне казалось, что православие – это неинтересно, это удел дремучих старушек. И вот я взял и пошел в единственный тогда в Москве католический храм святого Людовика.

– Как вы узнали о храме?

– Выяснил постепенно из разговоров с разными людьми. Когда я первый раз в жизни пришел туда на Мессу, мне там очень понравилось. Я захотел сходить еще раз, но родители предостерегли меня, что там всё под присмотром КГБ, и если я стану там появляться, то меня возьмут на заметку, и у них у самих могут быть разные неприятности. Но примерно через год я зашел туда снова, а потом стал наведываться всё чаще и чаще. Однако тогда и родители мои стали более активно этому сопротивляться.

– А были какие-то люди, которые помогли вам на первых порах обращения?

– Я храме святого Людовика я вскоре познакомился с одним человеком. Его звали Александр Степанов. Он был старше меня лет на семь. Сам он тоже происходил из среды неверующей интеллигенции, совсем недавно обратился в католическую веру и крестился в этом храме. По профессии он был математиком и при этом обладал необыкновенной эрудицией, в том числе в религиозных вопросах: за какое-то очень короткое время он сумел из самых различных источников сформировать огромный багаж религиозных знаний. Он очень во многом меня просвещал, и ему я в значительной степени обязан своими первыми знаниями основ веры. Но потом он с семьей эмигрировал в Америку. Позже, в начале 2000-х, он меня разыскал через интернет. А потом он с женой и детьми приезжал в Россию, и мы имели возможность после стольких лет пообщаться.

Мне также помогла небольшая православная библиотека в комнате той самой моей двоюродной бабушки, которую я уже упоминал. Мы жили в одной квартире, и иногда я незаметно брал оттуда книги и читал.

— С кем-нибудь еще из прихожан вы общались?

– Я помню польских бабушек, даже некоторых имена помню: пани Яна, пани Франя… Они мне давали какие-то молитвенники по-польски, я тогда и польский немного начал осваивать, и латинский.

– Богослужение было на каком языке?

– В то время Мессы в храме св. Людовика служились только по-латыни, тридентским чином. На торжественных Мессах песнопения были латинские, а если служилась тихая Месса, то поверх нее могли накладываться благочестивые песни на польском языке. Притом это был такой «тутейший» польский, с сильно русским акцентом. Я это понял уже много лет спустя, когда получил возможность сравнить со стандартным польским языком. По воскресеньям и праздникам на некоторых Мессах чтение Евангелия дублировалось (в дополнение к латыни) по-польски, на некоторых по-русски, а на главной Мессе на обоих языках. Проповедь на двух из трех воскресных Месс читалась по-польски, а на одной по-русски.

– Что вас поразило первый раз в храме, в тринадцать лет?

– Прежде всего, я увидел, что религия может быть не только уделом старушек. В храме было довольно много иностранцев, очень респектабельного вида, в том числе и довольно молодых. И эти люди вставали на колени, не видя для себя в этом ничего унизительного и зазорного. Само богослужение мне показалось очень красивым и величественным. Музыка понравилась, звучание органа и хора. Правда, может быть, это было просто эффектом «первого впечатления», потому что когда я приходил в этот храм впоследствии, мне казалось, что пели значительно хуже, а иногда и просто довольно убого.

– Много было министрантов, когда вы пришли?

– Нет, немного, в основном старенькие совсем. Хорошо известный многим московским католикам пан Генрих Урбанович был, кажется, тогда самым молодым из министрантов, и он находился в храме безвылазно. Иногда, когда бывали процессии, подключали еще кого-нибудь из прихожан. Но процессии проводились только внутри храма, без выхода на улицу. Всё всегда происходило только внутри: и процессии, и освящение пасхального огня…

– А сестры были какие-то?

– Нет, никаких сестер не было и не могло быть. Дело в том, что в СССР католические монашеские ордена и другие институты посвященной жизни были запрещены. Если и были где-то монашествующие, то только тайно, и они не могли официально жить общинами и вообще как-то проявлять публично свою принадлежность к монашеству.

– Первый священник, которого вы видели, был отец Станислав Мажейка?

– Да, это был тогда единственный в Москве католический священник. Когда лет в 15 я понял, что уже по-настоящему хочу быть католиком и что для полноценной церковной жизни мне надлежит прежде всего принять Крещение, оказалось, что это не так-то просто. Я был еще несовершеннолетним, а действовавшие тогда в Советском Союзе законы довольно строго регламентировали религиозную пропаганду среди детей, а потому не позволяли крестить детей без согласия родителей. В случае крещения несовершеннолетнего без письменного родительского согласия священник – и уж тем более католический, не говоря уж о католическом священнике в центре Москвы под самым что ни на есть зорким присмотром спецслужб, – мог иметь очень серьезные неприятности. Понятно, что отец Станислав не соглашался меня крестить: он мог накликать не только неприятности на свою голову, но и подвергнуть всю местную общину многим рискам.

Но как раз в то время я начал мало-помалу посещать также православные храмы и глубже интересоваться православием. Однажды я познакомился с одним человеком, который оказался православным священником, но в то время он по некоторым причинам не служил. Он меня во многом просвещал, и в какой-то момент я попросил его меня крестить, и он согласился. Мне было 16 лет. После этого я обычно ходил в православные храмы, в них исповедовался и причащался. Время от времени продолжал заходить и в католический храм. Но всё же последующие 15 лет моей жизни я был практикующим православным, хотя сохранял огромную симпатию к Католической Церкви и стремился глубже познавать и ее духовность.

– Вот вы закончили школу… наверное, с отличием? И куда потом поступили?

– Нет, не с отличием, я всегда был троечником: я выполнял «прожиточный минимум» и занимался тем, что мне было интересно.

Когда я заканчивал школу, я очень увлекался театром и мечтал стать режиссером. В те годы на режиссерский факультет ГИТИСа совсем молодых не брали: требовался более зрелый возраст и желательно какой-то стаж работы в театре. Я решил попробовать поступить в какой-нибудь из театральных вузов на актерский факультет, и к великому собственному удивлению – без какого-либо блата, при колоссальном конкурсе – поступил в Щукинское училище: это был курс Альберта Григорьевича Бурова. Я проучился там один год, и меня отчислили за профнепригодность, и правильно сделали, потому что как актер я оказался совершенно бездарен – просто при моем поступлении это не сумели разглядеть. Но ведь я и не хотел быть актером, а планировал стать режиссером. И один из моих однокурсников посоветовал мне перевестись в ГИТИС на театроведческий факультет, а потом уже попытаться поступить на режиссерский. И я, досдав все нужные дисциплины, перевелся на театроведческий факультет ГИТИСа, который и окончил. За время учебы там я потерял интерес к современному театру, но увлекся древнеиндийской драмой. Я стал учить санскрит и вплотную занялся классической индийской культурой. Моя дипломная работа была посвящена санскритской драме. После окончания ГИТИСа я устроился работать в Музей Востока, где проработал последующие 12 лет, дойдя в нем до должности заведующего сектором Южной Азии. За это время я успел поступить в заочную аспирантуру Института востоковедения, окончить ее, написать кандидатскую диссертацию по санскритским пуранам – это такие индуистские священные тексты – и защитить ее.

Но параллельно всему этому шла еще одна линия моей жизни. С самого начала своего обращения я очень хотел стать священником. Однако не хотел с этим торопиться. Я планировал сперва получить светскую профессию, в той или иной степени реализоваться в ней, а вот потом уже добиваться священства. Тем не менее на протяжении всего этого времени я себя к нему подготавливал. Я хорошо понимал, что уровень образования в наших духовных семинариях и академиях оставлял желать лучшего и что за это время я должен собственными стараниями набрать максимум необходимых знаний. В этом мне помогли несколько православных священников. В их числе отец Александр Мень, которого я очень близко знал лично. Мы с ним дружили и довольно много общались.

Очень многими моими знаниями я обязан также протопресвитеру Виталию Боровому – в ту пору одному из старейших священников РПЦ, выдающемуся церковному дипломату, человеку колоссальной эрудиции в различных церковных науках. И, конечно, очень большую роль в моем церковном становлении сыграл протоиерей Всеволод Шпиллер, который был моим духовником, – священник, принадлежавший к еще дореволюционному поколению, один из тех немногих православных пастырей, к которым тяготела тогда верующая интеллигенция. Отец Александр и отец Виталий, имея богатые личные библиотеки, снабжали меня литературой. Какие-то книги я читал и в публичных библиотеках: в Ленинке, в Иностранке. Поскольку я быстро осваивал различные языки и мог на них читать, мне было доступно большое количество иноязычной церковной литературы. Между прочим, мой интерес к литургике возник у меня с первых лет моего обращения, и я уже тогда мечтал о том, чтобы когда-нибудь заниматься ею профессионально. Но с годами я всё больше и больше убеждался, что мое место всё-таки в миру и что мой путь – это путь мирянина.

Итак, примерно 15 лет я был практикующим православным. Потом я пережил своего рода кризис. Это был не кризис веры, а кризис церковности, отношения к Церкви как к институту. Я продолжал ходить в православную церковь, но постепенно понял, что моя душа лежит всё же к католичеству, притом именно к послесоборному католичеству, которое я по-настоящему начал узнавать только на исходе 1980-х годов. Следует заметить, что в храме святого Людовика в ту пору литургическая реформа II Ватиканского собора почти не была заметна. Богослужение там представляло собой довольно странный гибрид дореформенного римского обряда с некоторыми элементами нового чина.

И когда я узнал, что у нас в России стали появляться новые католические общины, в которых совершается богослужение уже вполне реформированного типа, то я примкнул к одной из них. Это была община, которую окормлял отец Александр Хмельницкий. Вот тогда я полностью включился в жизнь Католической Церкви. Это был 1991 год. Тогда же произошло официальное восстановление канонических структур Католической Церкви в России, и началась ее новая жизнь, ее живое развитие в нашей стране. Вот тогда и пригодились те знания, которые я накопил в течение многих лет. Понадобились переводы множества текстов на русский язык – богослужебных, доктринальных. Понадобилось духовное просвещение. Я активно включился в эту работу, делал и это, и многое другое.

В начале 1992 года я уволился из музея, потому что я понял, что пошла какая-то совершенно новая жизнь, в которой я хочу активно участвовать, так что на мои прежние научные занятия меня уже не хватает. Было множество проектов. В это время как раз отец Александр Хмельницкий создал издательство «Истина и Жизнь» и начал выпускать одноименный журнал. В этом издательстве я несколько лет проработал.

А с 1995 вплоть до 2010 года мне посчастливилось работать на Христианском церковно-общественном радиоканале, известном также как Радио «София». Это был совместное начинание православных и католиков, и мне было доверено нашим священноначалием возглавлять одну из его составных частей – католическую студию «Дар», которая считалась официальным радио нашей архиепархии. И это было самой творческой и самой плодотворной полосой во всей моей трудовой биографии. Между прочим, примерно на этот же период пришлось и мое участие еще в одном проекте, тоже оказавшееся очень творческим и плодотворным: я имею в виду издание российской «Католической Энциклопедии», где я был одним из редакторов раздела литургики и автором многих статей.

– А сейчас чем бы вы хотели быть полезны Церкви?

– Я уверен, что мои знания могли бы быть востребованы с большей для нее пользой. Я многие знания сумел накопить – в области не только исторической литургики, но и пастырской, – и мне очень жаль, что этого не удается кому-то передать на профессиональном уровне. Думаю, меня можно было бы использовать – пусть в небольших количествах – на епархиальных пастырских встречах. Я очень хотел бы хоть изредка иметь доступ к подготовке будущих пастырей.

– Чему бы вы научили семинаристов, если бы преподавали?

– Есть многое, чем я мог бы с ними поделиться. Я постарался бы помочь им лучше понять и почувствовать многое в богослужении Церкви, пробудить интерес к каким-то его сторонам, о которых раньше они не задумывались, на которые не обращали внимание. К сожалению, нередко люди, которые готовятся к пастырскому служению, плохо представляют себе разнообразие литургической практики и имеют довольно ограниченный литургический кругозор. А его можно и нужно расширять. В конечном счете, ради славы Божией, уж простите за пафос, и для блага тех, кто будет вверен их пастырскому попечению.

– Что вы хотели бы пожелать молодому поколению католиков в России? Не только семинаристам, а всем.

– Не забывать о своей принадлежности к Католической Церкви. А как буквально переводится слово «католическая»? Та, которая отовсюду. По-русски это передается словом «вселенская». Нам важно сознавать свою принадлежность к Вселенской Церкви. Не к польской Церкви, не к немецкой Церкви, не к еще какой-нибудь национальной или этнической, а к ВСЕЛЕНСКОЙ. К той Церкви, которая обладает колоссальными культурными сокровищами и многообразным духовным опытом самых разных стран и народов – и польского, и немецкого, и итальянского, и французского, и многих-многих других, и не в последнюю очередь и русского тоже. Сознавать себя не каким-то маленьким окуклившимся конфессионально-этническим гетто, а частью этой огромной сокровищницы, которая предоставляет нам колоссальный арсенал средств для того, чтобы здесь, в своей стране, в среде своего народа, на его языке (или, вернее, языках) свидетельствовать о Христе и о христианских ценностях.

Текст и фото: Ольга Хруль

РУСКАТОЛИК.РУ

[Neta]

Петр Дмитриевич Сахаров ушел сегодня к Отцу. Для неба - приобретение, для российских католиков большая утрата.

Покойтесь с миром Петр Дмитриевич, и спасибо вам за все.

[Neta]

Кафедральный Собор с прискорбием сообщает, что на 67-ом году жизни отошёл ко Господу Пётр Дмитриевич Сахаров - известный российский католик, учёный-востоковед, литургист, журналист, христианский публицист, переводчик, кандидат филологических наук.
Автор ряда научных трудов по мифологии, религии, искусству и литературе Южной Азии, в числе которых монография «Мифологическое повествование в санскритских пуранах».
Пётр Дмитриевич перевёл на русский язык многие католические богослужебные тексты, включая некоторые литургические песнопения, а также ряд трудов христианских авторов (среди них книги Бернхарда Геринга, Поля Бошана, Ж.-М. Люстиже, Энтони Де Мелло). Участвовал в подготовке изданий на русском языке некоторых документов Учительства Католической Церкви (например, Катехизис Католической Церкви) и богослужебных книг римского обряда.
Один из редакторов и авторов Католической энциклопедии.
Один из авторов словаря «Религии и народы современной России».

Покойтесь с миром,
дорогой Пётр Дмитриевич.

REQUIEM aeternam dona ei, Domine, et lux perpetua luceat ei. Requiescat in pace. Amen.

 

Приход Непорочного Зачатия Пресвятой Девы Марии

[Алексей]

+

[Amtaro]

Царствие Небесное новопреставленному Петру!

Мы много лет не общались,  но всё равно его кончина воспринимается как уход близкого человека. Покойся с миром, Петя!

[Neta]

30 дней со дня смерти...

Труднее всего привыкнуть к тому, что некого теперь спросить. Даже готовя материал памяти Петра Дмитриевича, ловишь себя на мысли: «Это у западных католиков принято вспоминать на 30-й день после смерти, а у нас все-таки на 40-й, какая традиция тут важнее, надо спросить у Сахарова…»

Думается, что все мы чудесным образом будем получать ответы на свои вопросы: трудно найти тему, на которую Петр Дмитриевич не писал бы в своем ЖЖ, достаточно посмотреть тэги. И замечательно, что в Живом (во всех смыслах) Журнале, предполагающем неформальное общение, речь его так же красива и стройна, как и в статьях, написанных для официальной католической прессы.

Сегодня мы предлагаем вам подборку текстов П.Д. Сахарова, опубликованных в российской католической газете «Свет Евангелия» в 1997–2002 годах. Это очень разные по своему характеру материалы: серьезные статьи и переводы, участие в круглых столах и едкие полемические реплики, комментарии к вероучительным документам и глубоко личные свидетельства. Благодаря им можно не только услышать голос Петра Дмитриевича, но и окунуться в атмосферу двадцатилетней давности – структуры Католической Церкви в России восстановлены совсем недавно, церковный язык только формируется, о нем ведется много споров… С высоты нашего времени мы видим, как прав был ПД четверть века назад, утверждая, что если католичеству латинского обряда суждена в России более или менее долгая жизнь, то через поколение-другое все само собой установится.

Вспоминая о своей совместной молитве с матерью Терезой, Петр Дмитриевич говорит: «Как много, оказывается, могут дать встречи с духоносными людьми – даже когда эти встречи почти безмолвны». Будем же читать его слова и надеяться на будущую встречу.
 

Приход Непорочного Зачатия Пресвятой Девы Марии

[Neta]

Сегодня Петру Дмитриевичу было бы всего то 67.... Помним...
Петр Дмитриевич Сахаров. Безмолвные встречи: https://moskafedral.ru/petr-dmitrievich-saharov/

Взято со страницы Ольги Хруль

[Neta]

Год назад, 13 апреля 2023 года, отошел к Господу Петр Дмитриевич Сахаров

Сложно найти подходящие слова, чтобы оценить значение личности и деятельности Петра Дмитриевича для современной Католической Церкви в России. Переводчик многочисленных литургических текстов, церковных документов. Катехизис, части Римского Миссала, множество песнопений, статьи для Католической Энциклопедии - поистине нет области, где Петр Дмитриевич не был бы востребован как эксперт высокого класса.

К счастью, осталось много материала, написанного или наговоренного им, прекрасным русским языком и с глубоким пониманием предмета обсуждения, поэтому можно читать и перечитывать, пересматривать и возвращаться вновь, находя что-то новое и вспоминая уже известное.
Петр Дмитриевич останется навсегда в памяти, как один из тех, кто стоял у истоков возрождения Католической Церкви в России.
Мы же особенно хотим подчеркнуть огромную роль, которую сыграл Сахаров в формировании литургической музыки в Российской Католической Церкви. Песнопения с его переводами, его текстами поются практически на каждой мессе. Сколько полезных советов и наставлений мы получали от него, иногда по нашему запросу, иногда по его желанию, но всегда тактично, с уважением и по делу.

Расхожее выражение "Незаменимых людей нет" фундаментально противоречит христианскому мировоззрению, потому что у Бога каждый человек незаменим. Но есть люди, с уходом которых нам сложно смириться и невозможно ничем и никем заполнить оставшуюся пустоту.

Сегодня мы публикуем отрывок из воспоминаний Петра Дмитриевича Сахарова о его первой встрече с католичеством.

"Ровно 40 лет назад я впервые в жизни пришел в московский католический храм святого Людовика – тот храм, в котором сейчас (как и почти всю вторую половину этого срока) я бываю чаще, чем в любом другом. и в котором я впервые в жизни был на католическом богослужении. И – что не менее важно – я впервые в жизни более или менее осмысленно пришел в церковь как в Церковь.

Я никогда не забываю об этом дне, очень хорошо помню его в мельчайших деталях, а сегодня, по прошествии такого, можно сказать, библейского срока, хочу, наконец, письменно зафиксировать то, что сохранилось в памяти.
Было воскресенье 3 мая 1970 года. 1 и 2 мая были выходными как государственный праздник, а тут к ним примыкало и воскресенье, так что получилось 3 выходных подряд. Целых три дня не нужно идти в школу – это классно! А через неделю еще два дня подряд отдыхать, а там уж совсем скоро и каникулы!.. Мне тогда было 13 лет, я учился в 6-м классе.
Почему-то незадолго до этого я пришел к мысли, что я должен быть верующим, и мысль эта всё чаще и чаще меня в то время посещала. Не знаю почему. Может быть, потому что я любил повыпендриваться и в чем-то быть совсем не похожим на других. Сейчас я понимаю, что и тогда, и еще довольно долго это было у меня своеобразной игрой. Но пути Господни неисповедимы: Он ищет разные пути к сердцам различных людей и к моему нашел тогда вот такой, постепенно преобразив мою игру в нечто совсем иное.

Решив стать верующим, я начал думать, а какую мне религию выбрать. Знал я тогда о религиях, конечно, во много раз больше школьной программы, но всё-таки очень мало. И по тому, что я знал, православие меня категорически не устраивало. Я был тогда совершенно уверен, что это что-то очень дремучее и что в православные церкви никто уже давно не ходит, кроме малограмотных старушек. А вот с католиками и протестантами, как мне казалось, дело обстоит не так однозначно: например, родители мне рассказывали, что некоторые их западные коллеги – верующие, ходят в церковь, молятся перед едой и т.п. (ничего подобного ни об одном из их здешних коллег я и помыслить не мог). Кроме того, я уже имел некоторое представление о западном церковном искусстве и музыке, и они были для меня привлекательными, в отличие от православных икон, которые в основном оставляли меня более равнодушным…

Буду католиком, – решил я.
А вот всё-таки нет, не так всё быстро решилось на самом-то деле. Сейчас припоминаю, что сперва я собрался стать лютеранином, но поскольку действующей лютеранской церкви в Москве не нашлось, остановился на католичестве.
Моя одноклассница Ленка Зыкова жила на ул. Малая Лубянка и говорила мне, что как раз рядом с ее домом находится католический костёл. Помню, за несколько лет до этого я там гулял с папой, но никакого костёла в моей памяти не запечатлелось.
Вот я и собрался использовать один из тех майских выходных дней на то, чтобы разыскать этот костёл. Я об этом честно предупредил родителей.
И вот утром в воскресенье 3 мая я направил свои стопы в сторону Малой Лубянки. Я хорошо помнил, что до нее можно пройти переулками от м. «Кировской» (нын. «Чистые пруды»), а жили мы тогда в Орликовом пер. на «Лермонтовской» (нын. «Красные ворота»), и, вероятно, до «Кировской» я дошел пешком. Затем свернул в переулок перед домом с башенкой, и у какой-то старушки, шедшей навстречу, спросил, где здесь католический костёл.
Я помню, что я сказал не «костёл», а «кастЭль». Почему-то я думал, что так правильно, а что «костёл» – это какое-то искажение. Вероятно, я где-то что-то неправильно запомнил, да еще и смешал с родственным англ. словом ‘castle’. Но уже очень скоро я знал, как правильно.
Старушка радушно объяснила мне, как до него дойти. Кажется, сама она как раз оттуда и шла. Может быть, была на предыдущей мессе.
Я вышел переулком на ул. Мархлевского (нын. Милютинский пер.) и продолжил путь в указанном мне направлении. Помню еще, что обратил тогда внимание на торгпредство Польши и удивился, что у них тут и храм, и торгпредство. Позже я предположил, что, наверно, этот костёл при посольстве Польши, а потому и торгпредство рядом (тем более, что в самом костёле звучал – помимо латинского – преимущественно польский язык).
И вот, наконец, я достиг самого храма св. Людовика (его название я узнал на доске объявлений – машинописных, на русском, польском, английском, французском, немецком и латинском языках) и вошел в него.

Вероятно, это была 11-часовая – в то время главная воскресная месса (та, которую у нас на польский манер называют «суммой»), и она уже шла. Было много народу. Все сидячие места были заняты, и я остался стоять в задней части храма. А люди продолжали приходить. И мне сразу же бросилось в глаза, что – при несомненном преобладании старушек – в храме было много людей и среднего, и довольно молодого возраста. А поскольку в большинстве своем эти не пожилые люди были иностранцами, выглядели они очень респектабельно, и уж никак не производили впечатления дремучих (тогда я еще не понимал, что респектабельность с дремучестью вполне могут сочетаться). И эти респектабельные люди, включая довольно молодых, крестились, становились на колени и т.п., не усматривая в этом для себя ничего зазорного или унизительного.

Много лет спустя я попытался восстановить, в какой именно момент мессы я вошел в храм, но так и не сумел: в памяти успели смешаться впечатления разных дней и лет, и не все воспоминания удавалось рассортировать. Это было, по-видимому, в начале Евхаристической литургии, т.е. уже после Евангелия и проповеди. И хотя я хорошо помню, как при пении Аллилуии все сидевшие единодушно встали (почему-то этот момент запечатлелся как что-то очень величественное), я готов с достаточной долей уверенности утверждать, что это не была Аллилуия перед Евангелием. Я хорошо помню ее мелодически. Позже я отождествил ее: это было песнопение Surrexit Dominus vere, alleluja, которое довольно часто пелось в храме св. Людовика в прежние годы. И, скорей всего, это было во время Оффертория, а встали все потому, что служба совершалась с каждением и в этот момент начали окаждать народ. Пение, как мне показалось, было очень красивым (когда год спустя я стал время от времени посещать этот храм, оно бывало обычно много хуже, чем тогда, – но не исключаю, что это просто был эффект первого впечатления). Служил старенький и лысый, но крепкий и высокого роста священник (это уже тогда был единственный и бессменный в Москве вплоть до 1991 г. о. Станислав Мажейка, про которого я подумал тогда, что он поляк, и лишь несколькими годами позже узнал, что на самом деле он литовец).

Я продолжал завороженно стоять и старался, насколько мог, делать то же, что делают другие. Когда все пошли к алтарю, где что-то давали, я тоже пошел, дождался своей очереди и встал на колени, не испытывая ни малейшего страха или смущения. Что там дают, я не знал, но видел, что священник, идущий в сопровождении пожилых алтарников (среди которых, конечно, был и известный многим моим читателям Пан Генрих), из чаши достает какие-то беленькие лепешечки и кладет на язык каждому, что-то тихонько приговаривая, а они, что-то ему перед этим ответив, закрывают рот и проглатывают. Я стал вслушиваться, силясь понять, что надо отвечать. Отвечали они «Ам». Я уже тогда знал, что существует слово Amen, но не был полностью уверен, что это именно оно, поэтому решил, что отвечу лишь точно то, что расслышал. Когда священник подошел ко мне и достал из чаши лепешечку, мне показалось, что он пробормотал: «Кушай-кушай» (на самом деле говорил он «Corpus Christi»). Я ответил «Ам», принял в уста лепешечку и проглотил.

Так, еще не будучи крещеным и даже не зная, что я делаю и что принимаю (как и того, что мне этого еще нельзя), я в первый раз в жизни принял Живого Христа. Сильное воздействие оказалось. С тех пор бывало всякое, вплоть до желания не иметь дело ни с какой институциональной Церковью, но решительное нежелание отказываться от Евхаристии всякий раз удерживало меня на плаву.
Я пробыл в храме до самого конца мессы и, преисполненный новых впечатлений, отправился гулять по Москве. Это был солнечный день, не по-весеннему теплый, скорее даже жаркий. Я вышел к Сретенским воротам, спустился по Рождественскому бульвару до Трубной площади, перешел на угол Цветного и Петровского бульваров, но там понял, что времени уже много и пора бы и домой возвращаться.
Придя домой, я тотчас же вывалил на родителей весь ворох моих новых впечатлений и, поскольку день был жаркий, пошел в ванную принять душ. А стоя под душем, я пришел к мысли, что сегодня же вечером пойду в костёл еще раз (благо, в расписании я прочел, что по воскресеньям месса еще и в 18 часов). И, выйдя из ванной, я сказал об этом родителям. Тогда они стали говорить мне, что этот костёл определенно находится под постоянным присмотром КГБ (тем более, если там много иностранцев), что и меня, наверняка, уже взяли на заметку, и выследили, где я живу, и если я там буду часто появляться, то у всех у нас будут неприятности и т.п. (и в общем-то, как показал дальнейший опыт, оказались правы). Видимо, говорили они довольно убедительно, потому что я не пошел в храм св. Людовика ни в тот вечер, ни в ближайшие недели и месяцы, а более или менее осмелел лишь к февралю следующего года, да и то не злоупотреблял.
Зато родители мне сказали, что сегодня вечером они идут в гости к дяде Коле Старшинову, что у него жена литовка и у нее они разузнают, что это были за лепешечки, которые давали в костёле, уж она-то наверняка знает. Разузнали: сказали, что это причастие, «ну… отпущение грехов».
Ну, в общем-то в известной мере правильно: «во оставление грехов».
– А что же, интересно, всё-таки положено отвечать?
Папа сказал тогда:
– Ну, в православной церкви, кажется, в таких случаях говорят: «Грешен, батюшка, грешен».
Когда я подходил к Причастию в следующий раз, мне всё же хватило ума не сказать «грешен, батюшка, грешен».
Вот таким было у меня 3 мая 1970 года. Хотя в Латинской Церкви уже четыре месяца как действовал реформированный календарь, в Советском Союзе она продолжала жить по дореформенному (и не один еще год по нему проживет), и месса служилась по старому миссалу еще вполне тридентским чином. Было Пасхальное время. Впоследствии я сверил календари и установил, что это было 5-е воскресенье по Пасхе.
Вот каким было мое первое вхождение во храм. Понадобится еще несколько лет, чтобы игра начала мало-помалу преображаться в серьезное вхождение в Церковь. Потом будет и более глубокое знакомство с Православной Церковью, и крещение и 15 лет жизни в ней, а потом возвращение в Католическую. Хотя я никогда не считал себя прихожанином храма св. Людовика, фактически это храм, в котором вот уже без малого двадцать лет я бываю чаще, чем в любом другом.
Deo gratias".

Больше воспоминаний по ссылке:
https://moskafedral.ru/petr-dmitrievich-saharov/
Фото: из архива Сахарова П.Д.