Христос из "Северного Иерусалима"

[Марион]

 

Автор: Анна Гольдина.

 

Напечатано: журнал российских францисканцев "Брат Солнце", № 37/2018, с.57-64

 

«Северный Иерусалим». Этого города нет ни на одной карте. Память о нем практически стерлась. Его очертаний не разглядишь ни с башни Гедиминаса, ни с Горы Крес­тов. Небольшая площадь, оставшаяся от старого рынка. Когда-то здесь был театр, даже в годы немецкой оккупа­ции, даривший евреям надежду. А еще раньше здесь бы­ло множество синагог, и даже сам Виленский Гаон, раби Элияу бен Шломо-Залман, избрал этот город для своего постоянного пребывания. Да, собственно, именно из-за него, из-за великого мудреца, толкователя Торы, рато­вавшего за переводы русской и европейской классичес­кой литературы на еврейский язык, старый Вильно и по­лучил название «северного Иерусалима». Евреи ехали сю­да из Украины, Польши, Белоруссии и России. Эти места, где значительная часть горожан говорила на уже почти забытом в наши дни языке идиш, казались благословен­ными. Вильно принимал всех: католических и православ­ных паломников, стремившихся к Остробрамской Бого­матери; евреев, приезжавших сюда в поисках хорошей жизни или чтобы приобщиться к знаниям великих мудрецов. К середине XIX века в Вильно все большую популярность набирало движение Мусар. Его основателем был продолжатель дела Виленского Гаона - рабби Исраэль Салантер. Он был родом из Кенигсберга, но слухи о его учености и особой системе преподавания быстро рас­пространялись среди литовских евреев-купцов, часто бы­вавших в этом городе. Поэтому ничего удивительного, что его пригласили на должность руководителя иешивы, религиозной школы при Большой Синагоге. Едва прибыв в «северный Иерусалим», рабби сразу принялся за дело. Он, ни на йоту не отклоняясь от заветов великого Гаона, стремился нести просвещение простым людям. Иеруса­лим должен быть и оставаться еще долгие годы городом мира и света Учения. Раввин Салантер вместе со своими учениками разработал целую систему подготовки юно­шества. В его иешиве учили множеству самых разных ве­щей. На первом месте, конечно, было изучение Торы. Но не меньшее внимание уделялось вопросам этики, внима­тельному отношению к своей духовной жизни. Некото­рые использовавшиеся рабби Исраэлем практики впол­не можно назвать предшественниками сегодняшних тре­нингов и групп самопомощи. И что особенно интересно и необычно для того времени, раввин вышел за пределы своей школы. Он обратил свой взор на ту часть населе­ния, которая обычно не интересовала пастырей - на про­стых торговцев и ремесленников. Раньше они восприни­мались только как прихожане и жертвователи. Руководи­тель движения Мусар задумался об их досуге и духовном развитии. В Шаббат, субботу, когда иудеи не могут, сле­дуя третьей заповеди, делать никакую работу, в еврейс­ком квартале были закрыты все лавки и трактиры. Люди шли в синагогу, празднично одетые, потом допоздна си­дели на лавочках и вели неспешные беседы. В иешиве в этот день тоже был выходной, а это значит, что помеще­ние пустовало. И рабби Исраэль пригласил лавочников, ремесленников, трактирщиков и биндюжников в свою школу. Все вместе они читали Тору, обсуждали трудные места, рассказывали о событиях своей нелегкой жизни, а раввин объяснял, в чем есть действие Бога, а что являет­ся греховным влечением. Так движение Мусар охватило практически все слои еврейского населения Литвы.

 

Родители Марка Антокольского, будущего великого русского скульптора, также не остались в стороне. Тем более, что жили они неподалеку от одного из штеблов. Так называли помещения, куда стали приходить по суббо­там евреи, принадлежащие к движению Мусар, посколь­ку в иешиве места всем уже не хватало. Сюда приходил раввин, иногда даже сам Исраэль, и допоздна велась бе­седа о тайнах Торы и о действии Бога в мире.

 

Отец Антокольского носил имя Матитьягу (сокращен­но Матыс или Матис), что означает «подарок Бога». Так звали основателя династии Хасмонеев, поднявших вос­стание против греческого влияния Селевкидов. Об этих событиях повествует Книга Маккавеев. Надо сказать, что это имя нечасто встречалось в еврейской среде и за ним скрывалась надежда на скорое восстановление Израиля, приход долгожданного Мессии. В том же духе Матыс на­звал и своего младшего, седьмого сына: Мордехай, Мордух, как значилось в документах, или Мотл, как ласково на идиш называли мальчика. История этого библейского персонажа связана с периодом персидского владычес­тва, когда визирь Аман решил уничтожить весь еврейс­кий народ. Вместе с Есфирью, которая была его прием­ной дочерью, Мордехаю удалось предотвратить кровоп­ролитие и обернуть злобу Амана против него самого. В честь этого события вот уже множество веков евреи от­мечают праздник Пурим, название которого переводится как «жребий». Жребий, который бросил Аман, определяя день истребления евреев. Для российских евреев сере­дины XIX века очень значим был аспект самоидентифика­ции и сохранения своей нации как в черте оседлости, так и среди христианского окружения. Поэтому имя Морде­хай ассоциировалось с радостью Пурима, когда Бог сно­ва спас Свой народ и дал ему лучшую долю.

 

С ранних лет Мотл увлекался рисованием и лепкой. От­цу это совсем не нравилось, он всячески боролся с увле­чением сына. Мальчик рос при отцовском трактире и дол­жен был помогать по хозяйству. Но все у него не лади­лось, и Мотла постоянно наказывали и унижали, называ­ли «оловянные руки», а оплеуху могли отвесить не толь­ко старшие братья и сестры, но и кто-нибудь из прислуги. Впоследствии скульптор вспоминал свое детство как по­ру печальную и беспросветную, лишенную ласки и учас­тия. Однажды он на свежевыбеленной печке нарисовал водовоза с лошадью. Отец был взбешен и выпорол маль­чика. Тем не менее этот случай побудил Матыса принять решение о дальнейшей судьбе нелюбимого сына. Что­бы привлечь молодого человека к порядку и избавиться наконец от бесконечных рисунков на стенах и глиняных скульптурой под кроватью, родители отдали его в учени­ки резчику.

 

Столь стойкое неприятие старшим Антокольским увле­чения сына понять легко. В среде религиозных евреев занятие рисунком, живописью и ваянием считалось пря­мым нарушением заповеди, требующей не творить ника­ких кумиров. Но в этом смысле литовские евреи были не одиноки. О чем-то подобном писал в своих воспомина­ниях и русский художник Илья Репин, который впоследс­твии станет близким другом Антокольского. Путешест­вуя по Волге, он делал зарисовки и нередко просил бега­ющих по берегу мальчишек позировать ему. И неизменно сталкивался с их матерями, считавшими такие рисунки не угодным Богу делом и свято верившими, что за такие «ху­дожества» Господь пошлет на их детей проклятие.

 

Была у Матыса и вторая причина столь строго отнес­тись к рисункам сына, также религиозного свойства. Сто­ронники движения Мусар всячески ратовали за просве­щение евреев, но не за их обмирщение. В эти же самые годы в Вильнюсе свою активную деятельность разверну­ло движение Хаскала (это слово переводится как «про­свещение»). Оно тоже пришло из Германии и тоже гово­рило о необходимости просвещения евреев, приобщения их к культурному наследию других народов - за од­ним только очень значимым исключением: движение Хаскала делало акцент именно на выходе за пределы еврей­ской культуры, а не о привнесении в нее некоторых эле­ментов культуры европейской. Нельзя сказать, что дви­жения Мусар и Хаскала были непримиримыми врагами, но литовские раввины всячески предостерегали своих последователей от связей с «просвещенцами», напоми­нали о том, что это просвещение направле­но на отход молодежи от еврейской среды, увлечение не всегда полезными европейс­кими новшествами. Для Матыса Антоколь­ского рисование и лепка, несомненно, были теми самыми европейскими нововведения­ми, которым не место в приличном еврей­ском доме.

 

Казалось бы, учась у резчика работать с деревом, а потом и с камнем, Мотл должен был успокоиться и стать простым ремеслен­ником, как его старшие братья. Но именно в мастерской его наставника и произошла судьбоносная встреча. Сначала с Вульфом Барелем, а потом с купчихой Апатовой.

 

На момент знакомства Вульфу и Мотлу было всего по 18 лет. Отец Вульфа был видным представителем Ви­ленской еврейской общины. Он был богат, содержал юве­лирный магазин и дал своим детям образование в духе Хаскалы. С этим движением с юности был связан и Вульф, которого со временем даже стали называть «максили- мом» (просветителем). Молодой человек был доброду­шен и общителен, сразу располагал к себе людей и со своим ровесником, сыном трактирщика Мотлом, он сра­зу нашел общий язык. Их дружба продлилась долгие го­ды, до самой смерти Вульфа Бареля от чахотки. Но и пос­ле этого Антокольский продолжал поддерживать связь с его отцом и всякий раз, приезжая в Вильно, шел его навестить. Вульф поддерживал в Мотле тягу к знаниям и с пониманием относился к его желанию совершенство­ваться в искусстве скульптора. Многие его друзья и родс­твенники с большим скепсисом воспринимали шумного и болтливого молодого человека из другого социального круга, но Вульф продолжал настаивать, что нашел в мас­терской резчика настоящий самородок, тонко чувствую­щего и талантливого художника. Молодой просветитель изыскивал возможность помочь Антокольскому. Трудно сказать, он ли привел супругу известного виленского куп­ца Юделя Апатова в мастерскую резчика, или это было счастливое стечение обстоятельств, но случай доказать всем, что Мордух Антокольский многое может, не заста­вил себя долго ждать.

 

Юдель Апатов был очень яркой звездой на небосклоне виленской жизни: чуть ли не самым богатым купцом в го­роде и главой Виленского еврейского общества брато­любия, благотворителем, человеком по-европейски об­разованным. Когда в город пришла чума и раввин Салантер, лидер движения Мусар, обратился за помощью, купец Апатов стал самым крупным жертвователем. Он под­держивал виленскую больницу, находившуюся на тер­ритории еврейского квартала, приглашая туда работать молодых людей, получивших образование в Петербур­ге. Кто читал прекрасный роман советской писательницы Александры Бруштейн «Дорога уходит в даль», знают об этой больнице. Именно в ней работал отец главной геро­ини этой автобиографической книги.

 

Нельзя сказать, что Юдель Апатов был приверженцем Хаскалы, но его дети полу­чили вполне европейское образование. По­этому нет ничего удивительного, что ког­да его жена и дочь увидели работы резчика Антокольского, они смогли оценить их по достоинству. Мало того, пользуясь связя­ми мужа, купчиха Апатова обратилась к же­не виленского генерал-губернатора Анаста­сии Назимовой. Покровительница искусств, поддерживавшая молодые дарования, На­зимова, увидев резные произведения моло­дого мастера, взялась ему помочь. Она да­ла Антокольскому сопроводительное пись­мо к своей давней приятельнице баронессе Эдите Федоровне Раден, фрейлине великой княгини Еле­ны Павловны.

 

Так жизнь Мотла Антокольского сделала крутой пово­рот и унесла его далеко от привычного течения провин­циальной еврейской жизни. В конечном счете произошло то, чего так опасался его отец, старательно борясь с «гре­ховным» пристрастием сына. Двадцатилетний молодой человек покинул Вильно, сменил еврейское имя на более благозвучное для русского уха имя Марк, и стал не прос­то лепить смешных человечков, но и создавать портреты людей, весьма похожие с точки зрения религиозных ев­реев того времени на идолы.

Деньги для поездки в столицу Российской империи дал все тот же купец Апатов. И плохо говорящий по-рус­ски молодой еврей отправился покорять Петербург, уво­зя в сердце казалось бы неосуществимую мечту - стать скульптором.

 

Тем временем в жизни Антокольского появляется Эди­та Раден. Эдита Федоровна Раден была необычной фигу­рой при русском дворе. Попав в свое время ко двору ве­ликой княгини Елены Павловны благодаря своей удиви­тельной способности красиво читать, она быстро сбли­зилась с немецкой принцессой, получившей образова­ние в Париже. Вместе они организовывали знаменитые салоны в Михайловском дворце, принадлежащем млад­шему брату императора великому князю Михаилу Пав­ловичу. Сюда приходили известнейшие люди Петербур­га. Для создания более непринужденной атмосферы гос­тей принимала в качестве хозяйки баронесса Раден, а ве­ликая княжна приходила как гостья. Более тридцати лет прожила Эдита Федоровна в одной из квартир во флиге­ле Михайловского дворца. У нее бывали ученые, писате­ли, художники и общественные деятели, да и переписку она вела с учеными со всей Европы. Фрейлина сопро­вождала Елену Павловну во всех ее поездках, в том чис­ле и зарубежных, поддерживала во множестве благотво­рительных проектов. Так, при ее участии была создана Крестовоздвиженская община сестер милосердия, первое в России учреждение такого рода. «Глубокое рели­гиозное чувство одушевляло ее с ранней молодости, - вспоминали об Эдите Федоровне современники. - Вос­питанная в строгом духе евангелического протестанства, она почерпнула из него ту энергию веры, которую люте­ранство стремиться внушить своим учением, ставящим человека лицом к лицу с Богом и Словом Божиим, осозна­нием своего долга и ответственности». «Она всегда про­изводит на меня впечатление христианки первых веков, расцветшей, по недоразумению, в придворной среде, - писала о Раден фрейлина Анна Тютчева, дочь поэта Федо­ра Тютчева. - Она внушает мне желание стать лучше».

 

Знакомство с этой удивительной женщиной, которой не могли отказать ни в одном учреждении Петербурга, и ее протекция очень помогли Антокольскому. Без Роден у него не было бы никаких шансов оказаться в аудитори­ях Академии художеств: во-первых, из-за своего еврей­ского происхождения, поскольку иудеи в этих стенах не приветствовались; а во-вторых, в силу своей плохой под­готовки. Все-таки Марку было уже двадцать, а те, с кем он оказался бы в одном классе, обучались здесь с девяти-­десяти лет и были уже сложившимися художниками, пла­нировавшими свои выпускные работы и пенсионерские поездки в Италию. Несмотря на просьбу Эдиты Федоров­ны, молодого резчика из Вильно взяли только вольнослу­шателем. При несомненном даровании рисовальщиком он был посредственным. Первые два года Марк Анто­кольский провел в мастерской скульптора Николая Сте­пановича Пименова. Здесь он снова и снова копировал древние античные образцы, учился пользоваться резцом. Ведь прежние его навыки, полученные в Вильно, были хо­роши только для создания незамысловатых надгробий.

 

Продолжение следует...

Изменено 23 сентября, 2018 пользователем Марион

[Марион]

Первые годы в главном художественном учебном за­ведении Российской империи были очень нелегкими для Антокольского. Его постоянно преследовал страх быть отданным в рекруты. И опасения были более чем обосно­ваны. Через несколько лет Марк Матвеевич будет вспо­минать об этих временах в письме к своему близкому другу, критику и меценату Владимиру Васильевичу Ста­сову: «Кажется, это было в пятьдесят первом году: евреи вдруг получили всемилостивейший указ - давать рекру­тов. Надо было поймать такого человека, у которого нет паспорта. Трудно передать вам то отчаяние, крики, сто­ны, которые раздавались из уст бедных, беззащитных ма­терей, у которых отнимали их детей, да еще порой таких, каким не было и семи лет. Вот наша соседка, вдова-пор­тниха, уберегла из всего семейства только одного сына, худого и слабого мальчика с большими глазами. Как она берегла его, как тряслась над ним. Но его вырвали у нее живого. А потом она все лежала и плакала: то чуется ей, что он стоит в ночную вьюгу в поле на часах, то кажется, что его бьют, - ой, пташечка моя, голубчик мой, его роз­гами, кровь льется, ой, за что... Но не долго она томи­лась. Умерла раньше времени одинокая, без утешения, без надежды, но с верой, с любовью». Дома, в Вильно, эта страшная судьба миновала Марка. Его многодетная, но вполне состоятельная семья могла откупиться. В Пе­тербурге же надеяться было не на кого.

 

Скромная стипен­дия позволяла молодому человеку худо-бедно существо­вать, а помощи и поддержки в столичной еврейской об­щине ждать было не от кого. Все боялись за своих детей. Страшные дни рекрутского набора Антокольский провел в доме одного из своих русских друзей.

 

Живя в христианском окружении, Антокольский оста­вался практикующим иудеем. По воспоминаниям худож­ника Ильи Репина, одного из немногих молодых акаде­мистов, подружившихся с Марком, скульптор никогда не работал по субботам, начинал и заканчивал день мо­литвой. Все это не могло не раздражать академическое начальство. Слишком уж отличался навязанный им сту­дент от всех остальных. Тогда, если верить воспоминани­ям сестры Вульфа Бареля, была предпринята попытка об­ратить Антокольского в православие. Молодой человек долго отказывался от крещения, тогда его побили палка­ми и окрестили насильно.

 

Все это очень сильно влияло на характер скульпто­ра. За годы академических штудий он сильно изменился. Из жизнерадостного молодого человека, веселого, бол­тливого, вечно размахивающего руками, он превратил­ся в замкнутого и неразговорчивого мужчину, неохотно идущего на контакт с малознакомыми людьми. Его об­щение ограничивалось небольшим кругом близких дру­зей, связь с которыми он не прерывал, даже отправляясь за границу. Именно по письмам видно, как постепенно меняется его характер, как все больше и больше Анто­кольский уходит в себя...

 

 

В Академии Марк стал изучать европейские языки. Без них учиться было сложно. Ведь многие учебные пособия были написаны иностранцами или привезены из-за грани­цы. Кроме того, Антокольский увлекся русской историей. Он очень много читал, стараясь наверстать упущенные детские годы, когда он мыл полы в трактире отца.

 

 

Проходит всего два года - и Антокольский демонстри­рует свою первую работу, за которую удостаивается се­ребряной медали и наконец-то получает стипендию. Ра­бота была выполнена из дерева, материала, пока более привычного для начинающего скульптора. Это неболь­шой по размеру горельеф (скульптурное изображение, выступающее над плоскостью более, чем на половину) «Еврей-портной». Хотя правильнее было бы назвать это произведение «Еврей, вдевающий нитку в иголку». Его предшественниками являются «глиняные еврейчики», как называл их сам Антокольский: небольшие работы, которые он делал в свободное от занятий и работы вре­мя. В них он оттачивал свое умение передавать эмоции и внутренние движения души человека. Всякий раз, приез­жая на каникулы в Вильно, он показывал друзьям свои ра­боты и спрашивал, какое настроение они передают. Марк радовался как ребенок, когда зрители сразу раскрыва­ли его замысел. Интересно, что образ еврея-портного родился у Антокольского не в холодных академических классах, а во время каникул. Погружение в родную сре­ду, общение на родном языке после годичного перерыва обостряло восприятие мастера. Точно так же появляется и другой его деревянный горельеф «Скупой».

 

 

Марк Антокольский учится в Академии семь лет. За эти годы он не раз обращался к «еврейским» темам: создал серию бюстов, которые должны были стать часть компо­зиции «Спор о Талмуде»; затем - «Нападение инквизиции в Испании на евреев, тайно совершающих Пасху» и «На­тана Мудрого».

 

«Я был поражен, - вспоминал Илья Репин о своем пер­вом впечатлении от горельефа «Нападение инквизиции», который он увидел в мастерской Антокольского, - я на­чал различать фигуры, полные драматизма и таинствен­ности. Мне стало жутко. Я долго стоял, как окаменелый, молча». Первоначально эта работа была сделана из мок­рой глины, без всякого каркаса. Едва изображение ста­ло высыхать, как персонажи начали рассыпаться в пыль. Тогда было решено сфотографировать горельеф, что­бы потом можно было его восстановить и представить в Академию.

 

 

Тема была выбрана скульптором не случайно. Судьбу российских евреев часто сравнивали с марранами. Стоит напомнить, что само это слово переводится как «свиньи». Так христианское население Испании и Португалии назы­вало евреев, принявших христианство на рубеже XIV-XV веков. Множество евреев тогда были крещены насильно, некоторые же, напротив, делали это, чтобы сохранить жизнь себе и близким. Постепенно эти люди возвраща­лись к тем государственным должностям, которые неког­да у них были отняты из-за «неправильного» вероиспове­дания. Им удавалось восстановить и даже приумножить свои состояния. И это неизменно вызывало раздраже­ние и даже ненависть испанцев и португальцев, поэтому они и стали называть принявших крещение евреев столь обидным словом. Надо сказать, что жившие в Российс­кой империи евреи, сменившие вероисповедание, также не вызывали особой любви у «старых» христиан. Их пре­зрительно называли выкрестами. А для еврейской общи­ны, в том числе и для семей, вне зависимости от того, бы­ло ли крещение принято насильно или по доброй воле, эти люди считались умершими, и всякое общение с ними прекращалось.

 

Трудно сказать, о чем думал Антокольский, созда­вая свое произведение: о своем насильственном креще­нии или же об ужасах рекрутского набора... Здесь сто­ит вспомнить, что мальчиков и молодых людей, насиль­ственно отправленных в армию, делали кантонистами. Само название пришло из Пруссии и происходило от на­звания полковых округов, кантонов. Этих детей навсег­да отрывали от семьи и национальных корней, растили в официальном православии, нисколько не заботясь об их душе. Для того, чтобы выжить, кантонист должен был обладать богатырским здоровьем и очень устойчивой нервной системой. В годы обучения Марка в Академии многие кантонисты стали занимать ведущие посты в во­енном ведомстве, но судьба их была незавидна. Одино­чество и некое ощущение безысходности характерно, если судить по воспоминаниям, для большинства из них. Собственно, этой трагедии насильственной христианиза­ции и посвящен горельеф Антокольского. Избран момент празднования Пасхи, праздника свободы, выхода из пле­на, перехода к новой жизни. И в этот момент жизнь ста­рая, полная зла и насилия, вторгается, чтобы заявить свои права и разрушить жизни людей навсегда. Что ждет этих людей, застигнутых инквизицией врасплох? Унижения? Пытки? Изгнание? В лучшем случае их постигнет судьба российских кантонистов - одиночество и осознание сво­ей потерянности в мире.

 

Горельеф произвел сильное впечатление на Стасова и друзей Антокольского и отчасти примирил с ним ака­демическое руководство. Он все больше воспринимал­ся как скульптор-еврей, который по окончании Академии вернется за черту оседлости и никому не будет мозолить глаза. Следующей работой скульптора стал «Натан Муд­рый», и это еще больше укрепило всех в мысли о скором исчезновении Марка со столичного горизонта.

 

Натан Мудрый - персонаж пьесы немецкого драматур­га Готхольда Эфраима Лессинга. Само это произведение было написано Лессингом на основании притчи, заимс­твованной у Джованни Бокаччо, повествующей о трех кольцах - аллегорическом изображении иудаизма, хрис­тианства и ислама. Драматург вкладывает ее слова в уста мудрого купца-еврея Натана, который пытается ответить на вопрос султана, какая же вера лучше. Лессинг в своей пьесе говорит о человеческом равенстве, которое пре­выше всех религиозных различий. Эта мысль близка и Антокольскому, за годы учебы в Академии приобретшему множество друзей-христиан. Семь лет, проведенные в столице, были для него трудными, не только из-за материальных проблем. «Сколько же ему пришлось натерпеться, - пишет в своей работе «Двадцать пять лет русского ис­кусства» Стасов. - Постыдные предрас­судки, недоверие, антипатия, насмешки - вот среди какой обстановки приходилось начинать Антокольскому. Да еще начи­нать первым из всех евреев: до него ник­то из этого даровитого племени не смел или не мог выступить у нас с претензией на художественный талант, наравне с дру­гими смертными». При господствующем в стране антисемитизме молодому скульптору очень не­легко было доказать не только свое право на творческое видение мира, но и просто на свое существование в ака­демической среде.

 

Натан Мудрый был своеобразным манифестом Анто­кольского о всеобщем равенстве художников. Но Ака­демией он услышан не был, поэтому таким возмутитель­ным сюрпризом стала для всех его выпускная работа - скульптура Ивана Грозного. На скульптора обрушился шквал обвинений: «Лепи своих евреев, застигнутых инк­визицией, но не прикасайся к нашей истории!». Для Анто­кольского, уже сформировавшегося молодого человека (к моменту выпуска из Академии ему было 27 лет) с четко сложившимся мировоззрением слова эти были обидны и унизительны. Через несколько лет он напишет: «Вся моя душа принадлежит той стране, где я родился и с которой свыкся. На севере сердце мое бьется сильнее. Я глубже там дышу и более чуток ко всему, что там происходит. Вот почему, что бы я ни сделал, это будет всегда резуль­татом тех задушевных впечатлений, которыми матушка- Русь меня вскормила».

 

 

Путь к изображению Ивана Грозного, которого Анто­кольский считал русским инквизитором, был не­прост. Сначала скульпто­ру пришлось отправиться в Берлин. Его отъезд был вызван пониманием того, что сдать выпускные экза­мены в Академии в силу своего слабого владения русским языком он не смо­жет. Начинающий мастер надеялся найти себе мес­то в немецкой академичес­кой среде, но там столкнул­ся с теми же бюрократами, что и в России. Вернувшись в Петербург, он попросил выделить ему помещение для создания статуи для выпускного эк­замена. Ему определили один из клас­сов, который вскоре пришлось освобо­дить, поскольку начинался учебный год. Антокольский перебрался в каморку под самой крышей. Для этого ему нужно бы­ло нанять грузчиков, которые перетащи­ли стопудовую модель, изрядно ее повре­див. Пришлось практически начинать все с начала. Из-за сырости и холода в поме­щении Марк еще и заболел. В результа­те, к вящей радости своих недоброжела­телей, он не успел подготовить скульпту­ру к выставке. Это было окончательным и бесповоротным провалом, теперь путь в искусство был ему заказан! Сколько ни просил он профессоров посетить его мастерскую, чтобы посмотреть скульптуру, сколько ни объяснял, никто не хотел забираться по узкой лестнице в его каморку. Но не таков был Марк Антокольский, чтобы сдаться без боя. Он снова обратился за помощью к баронессе Раден, и она по­просила посетить мастерскую молодого скульптора ви­це-президента Академии художеств Григория Григорье­вича Гагарина. Князь не мог отказать Эдите Федоровне и, скрепя сердце, отправился смотреть произведение вы­пускника, прежде никогда никого кроме евреев не изоб­ражавшего. Увидев Ивана Грозного, Гагарин был так по­ражен, что незамедлительно обратился к великой княги­не Марии Николаевне, которая в то время была прези­дентом Академии. И вот теперь сестра императора под­нимается по неудобной лестнице в сырую каморку, чтобы увидеть изваяние, вышедшее из-под резца Антокольско­го. А на следующий день Академия получает предписа­ние готовится к приезду императора. И едет он с одной- единственной целью - увидеть скульптуру Ивана Гроз­ного. Скульптура очень понравилась Александру II, ион приказал сделать копию для Эрмитажа, заплатив Анто­кольскому восемь тысяч рублей. Так, в одночасье, из пре­зираемого еврея-выскочки скульптор стал богачом.

 

Продолжение следует...

[Марион]

Здоровье не позволило Марку Матвеевичу остать­ся в столице России. Он отправляется в Италию, по пути заехав в Вильно, чтобы жениться на доче­ри купца Апатова, помог­шего ему семь лет назад. Свадьба с Теней (Еленой) Апатовой для многих его друзей стала неожиданнос­тью, поскольку в течение нескольких лет Марк пере­писывался с некой дочерью прачки. Но жизнь в Акаде­мии сильно изменила его.

 

Переписка прекратилась, и в жены себе скульптор вы­брал хорошо образованную купеческую дочь. Мало того, отец давал за ней хорошее приданое: дом и значитель­ную сумму денег. Этот дом сохранился до сих пор, на его стене висит памятная табличка, извещающая о том, что здесь жил скульптор. Антокольский прекрасно осозна­вал, что его денег на спокойную жизнь с супругой в Евро­пе не хватит. Тем более, что казна выплатила ему толь­ко половину из обещанной суммы. А отец девушки готов был помочь с содержанием. Это очень характерно для еврейской традиции. Нередко купцы, отдавая своих до­черей за раввинов, брали содержание молодых на себя. Так было, например, со знаменитым Виленским Гаоном, сторонником учения которого был Антокольский. Апатов готов был поддерживать начинающего скульптора, су­мевшего пробиться через систему российской бюрокра­тии, подобно тому как другие отцы поддерживали еврей­ских духовных лидеров. Видимо, поэтому Антокольский, не взявший за всю жизнь ни одного иностранного заказа и не пользовавшийся особой популярностью на родине, никогда не жаловался на отсутствие денег.

 

 

В Италии скульптор создает целую серию работ, свя­занных с русской историей: Петр I, Ярослав Мудрый, Ер­мак. Из-под его резца выходит и ряд бюстов-портретов современников. В письмах к Стасову Антокольский отме­чал, что, по его мнению, знакомство россиян с судьбой и мыслями этих людей может дать много больше, чем пом­пезные памятники на площадях. Но все-таки самый боль­шой резонанс в России вызвала его скульптура «Христос перед судом народа».

 

Это произведение создавалось в Италии и, по мнению все того же Стасова, было единственным в своем роде. «Бывали изображения Христа в римских тогах, но Христа-еврея мир еще не видел», - отмечал критик. Сам Анто­кольский много пишет о своей скульптуре, выводя на пер­вый план этическую составляющую: «Я его представляю в тот момент, когда Он стоит перед судом народа, за ко­торый Он пал жертвой. Я выбрал этот момент, во-первых, потому, что здесь и связался узел драмы. Его душевное движение в эту минуту является необыкновенно гранди­озным. Действительно, в эту минуту мог сказать только Он: «Я им прощаю, потому что не ведают, что творят» И еще: «Под судом народа я подразумевало й тепереш­ний суд. Я убежден, что если бы Христос воскрес теперь и увидел, до чего доведены Его идеи отцами инквизиции и другими, то, наверное, Он восстал бы против христи­анства так же, как восстал против фарисеев, и еще десять раз дал бы Себя распять».

 

 

Созданный Антокольским образ Христа получился очень национальным. Здесь стоит снова обратиться к письмам скульптора: «Я ему даю чисто еврейским тип, у него голова покрыта шапочкой; я это основал на словах молитвы: “Прости мне, что я ходил с непокрытой голо­вой”; притом, как известно, в древности снималась в свя­щенных местах не шапочка, а обувь, и, наконец, в жарком климате нет возможности ходить с открытой головой». Чуть ранее в этом письме скульптор снова возвращается к мысли, что Христос - это своего рода революционер, восстающий против несправедливости.

 

Крепкий мужчина, руки которого не боятся никакой работы. Мышцы напряжены. Сдерживающая его веревка кажется просто игрушкой. Это скорее символ оков. Для Антокольского очень важно, что Христос идет на смерть не по принуждению и не по воле несчастливых обстоя­тельств. Это Его осознанный выбор. Он идет умирать за ту толпу, которая кричит: «Распни!». И во многом в этом образе отражается и судьба самого художника. Он меч­тает трудиться во благо России, но там и он, и его искус­ство практически никому не нужны. И все-таки он про­должает надеяться. Когда в прессе поднимается волна едких антисемитских статей, он не обижается, не отка­зывается от прежней родины навсегда. Напротив, Анто­кольский отвечает своим обидчикам в одной из петер­бургских газет. В его статье слышатся обида и разочаро­вание, но в ней есть и место надежде на изменение этих людей и изменение России в целом.

 

Скульптор не зря упоминает о шапочке на голове Хрис­та в своих письмах. Именно на этой несчастной шапочке сосредоточила свои шутки враждебная публика. И дело тут не только в том, что Антокольский не раз встречал ев- реев-плотников в своем «северном Иерусалиме», а имен­но в словах молитвы, о которых он упоминает в письме. «Прости мне, что ходил с непокрытой головой» - эти сло­ва звучат в Судный день, называемый иудеями Йом Кип- пур. В этот день постятся и молят о прощении грехов, со­вершенных за год. «Виновны мы; были вероломны, граби­ли, лицемерили, свернули с правильного пути и обвиняли невиновных», - произносят иудеи в этот день. Среди мно­жества перечисляемых грехов во времена Антокольского в литовских общинах звучали слова о непокрытой голове. Они напоминали тем, кто все больше удалялся от еврейс­кого мира, сторонникам Хаскалы, что нет счастья в обмир­щении. Перестав носить головной убор, ты теряешь часть своей идентичности, а значит, и часть принадлежности к богоизбранному народу. Стоит вспомнить, что Антоколь­ский был воспитан в рамках учение Мусар, и для него это были очень значимые вещи.

 

Первым зрителем и критиком, увидевшем Христа, бы­ла прачка, простая итальянская женщина, приходившая в дом Антокольских. «И когда я увидел, что статуя произ­вела на нее впечатление, -вспоминал скульптор, - только тогда я и сам почувствовал, что работа удалась, что я вы­разил именно то, что хотел». Итальянская католичка, не­сомненно, была далека от всех революционно-социаль­ных чаяний, которыми хотел наполнить свою скульпту­ру мастер. Что же произвело на нее впечатление? Может быть, то, что она ощутила себя частью народа, к которо­му вывели Спасителя? Тем человеком из толпы, который кричит: «Распни»? Трудно не заметить внутреннею силу со­зданного Антокольским образа Христа. Связанный по ру­кам, он, подобно судье, смотрит на зрителя сверху, но нет в его взгляде осуждения. Зато есть надежда. Тихая надеж­да на покаяние, на изменение и преображение. На то, что вместо слов «распни» прозвучат слова «отпусти грехи на­ши в этот день очищения, в этот день прощения вины, в этот святой день; очисти нас; удали с глаз долой пре­ступления и заблуждения на­ши» (из молитвы в Йом Кип- пур). Эта скульптура - свое­го рода видение Страшного суда в очень непривычной интерпретации. Суда, кото­рый вершит попранная ис­тина. Суда, в котором каж­дый сам определяет свой приговор... Толпой, вынося­щей суд Христу, становят­ся зрители. И в то же время сам Судья стоит перед ними, сквозь злобные крики про­никая в самую глубь сердец.

Парной к скульптуре Христа можно считать скульптуру Мефистофеля. Мятущийся, он сидит на камне, и кажется, что вся его фигура обрати­лась в слух. Он вслушивается, словно стараясь расслышать что-то важное. Кажется, что он находится где-то на верши­не утеса и под ним скрывается прекрасная, но смертонос­ная бездна. Что слышит он? Может, тихое веяние ветра? Или голос истины, грубо попранной и покинутой?

 

 

Эту работу мастер изваял как бы в ответ на много­численные нападки российской прессы на созданное им изображение Христа. Так, в статье, опубликованной «Санкт-Петербургскими ведомостями», было написано, что «Христос Антокольского изображает еврея, связан­ного по рукам и представленного в таможню за контра­банду». На подобного рода шуточки глупо обижаться, но, пожалуй, только Мефистофель может разглядеть ис­тинную причину их появления в прессе.

 

Связанный Христос и Мефистофель, оказавшись в од­ном музейном зале, сразу ставят перед зрителем мно­жество вопросов. Это не скульптуры для неспешного со­зерцания. В них слишком много скрытого психологиз­ма. Словно вновь повторяются сцены искушения Хрис­та в пустыне. Только вопросы и ответы звучат над голо­вой смотрящего, каждым звуком затрагивая и его душу, и его сердце, требуя глубокой сопричастности. На чьей стороне окажется каждый из нас?

 

У Марка Антокольского не так много работ. Закончив Академию, он делал в год по одной скульптуре, но каж­дая из них становилась шедевром. Он стал почетным членом европейских академий, удостаивался множест­ва наград, но в России так и не был принят и оценен. Он мечтал создать общество помощи молодым еврейским художникам, но так и не смог осуществить задуманного. В этих «но» Антокольский очень близок к созданному им образу Христа, непонятому революционеру, восставше­му против несправедливости. А своей жизнью, взгляда­ми, почерпнутыми в детстве у движения Мусар, с года­ми преображенными, пе­режитыми, он близок Иису­су Христу, которого он так и не встретил в среде сво­их друзей-христиан. И все же образ этого живого Христа отражается во мно­гих его работах, и в пер­вую очередь, несомненно, в этой скульптуре «Хрис­тос перед судом толпы». Кто знает, может, некогда они встретились где-то на старых улочках «северно­го Иерусалима». Мотл Ан­токольский принял Его за очередного благочестиво­го раввина, а Марк Анто­кольский запечатлел Его в камне.