Петр Сахаров: Почему я ценю литургическую реформу?

[Neta]

 

С самых первых шагов своего обращения я проникся особой любовью к богослужению. Любовью и интересом. Богослужение имело для меня какую-то особую силу притяжения. Я вовсе не хочу сказать, что большинство других практикующих христиан лишено любви к богослужению. Но для меня эта любовь сразу же оказалась сопряжена со своего рода любопытством: чем дальше, тем глубже пытался я всматриваться в литургическую реальность Церкви, стремясь разобраться, что же стоит за каждой ее деталью. Меня совершенно не устраивало частичное понимание богослужения и очень удивляло, что многих других верующих оно полностью устраивает.

 

Сейчас я уже понимаю, что вокруг меня преобладал особый тип церковной ментальности (который сложился на основе средневекового подхода), когда верующему для молитвы в храме вполне достаточно лишь доносящихся до его слуха и взора понятных по смыслу «осколков», всплывающих из пучины непонятного и, соответственно, таинственного, что наделяет богослужение особой, хотя и мнимой, аурой внеположности нашему миру: церковнославянский язык предоставляет русскому больше таких возможностей, латынь – меньше, хотя даже самый сермяжный католик в прошлом усваивал десяток-другой латинских слов, которые давали ему пищу для такого «осколочного» понимания. Не буду утверждать, что «осколочное» участие в богослужении вовсе лишено всякого резона: каждый отдельный «осколок» может служить стимулом для индивидуальной молитвы, но почти не способен вывести ее на общинный уровень, чтобы было оправдано использование нами самого греческого слова «литургия», что в переводе означает «служение народа», т.е. общее служение.

 

Хочу пояснить, что уже в первые годы своего обращения я довольно тесно приобщился сразу двум литургическим традициям: византийской в Русской Православной Церкви (а чуть позже и в Грузинской) и дореформенной латинской в Католической Церкви (в 70-х гг. в приходах на территории Советского Союза еще повсюду служился Тридентский Чин Мессы, а чуть позже он сменился «переходным», до начала 90-х сохранявшим многие тридентские особенности). Я был крещен в Православной Церкви и многие годы канонически причислял себя именно к ней, что, однако, не мешало мне относиться с огромной симпатией к католичеству и часто бывать в католических храмах.

 

Первым поразившим меня литургическим «откровением» был текст Евхаристического канона. В Православной Церкви большая часть этого самого важного раздела Божественной Литургии произносится священником тайно в алтаре, так что слуху верующих предоставляются лишь некоторые его фрагменты, внешне никак не связанные между собой. Так вот: когда я стал прислуживать в алтаре, я впервые услышал восхитительный текст Евхаристического канона Литургии Иоанна Златоуста. Я был по-настоящему потрясен его силой. Чуть позже я испытал еще большее потрясение, когда услышал Евхаристический канон Литургии Василия Великого. В этих дивных молитвах передо мной представала вся история спасения. Они явственно вводили меня в реальность воспоминания Вечери Господней. В них звучало призывание Духа Святого на нас и на дары. В них словом призывалась освящающая сила Всевышнего. Какое богатство Литургии открылось тогда для меня и каким новым смыслом наполнилось участие в ней! И я помню, как мне хотелось со всеми поделиться этим богатством. А оно было для большинства сокрыто. Правда, были немногие архиереи и священники, пытавшиеся читать эти молитвы громко. Я старался приводить близких мне людей именно на такие службы, а в тех случаях, когда не имел возможности находиться в алтаре или бывать на службах священников, «рассекречивавших» тайные молитвы, про себя прочитывать их текст по Служебнику (хотя очень скоро стал помнить их наизусть).

 

Замечу, что не менее восхитительный древний текст Римского канона, который являлся единственной Евхаристической молитвой в Тридентском Чине Мессы, был еще больше сокрыт от слуха мирян. Мало того, что он произносился на недоступной пониманию большинства простых верующих латыни, – весь его текст между гимном «Свят, свят, свят» и заключительным славословием «Через Христа, со Христом и во Христе...» произносился тайно, включая даже Установительные слова Господа.

 

День за днем я открывал для себя все новые и новые сокровища в богослужебных текстах, использовавшихся в обеих Церквах. Но чем большую радость испытывал я, узнавая их, тем больше удручала меня их недоступность большинству верующих. Основным препятствием была, конечно, непонятность для основной массы участников церковных служб богослужебного языка. Латынь абсолютно непонятна подавляющему большинству народов мира. Понятность для русских церковнославянского языка на поверку оказывается мнимой. Я сам неоднократно ломал голову над переводом многих текстов, а нередко оказывалось, что на первый взгляд ясные по смыслу места были поняты совершенно неверно. Со временем меня даже стали одолевать подозрения: может быть я один такой тугодум? Я составил анкету, в которой выписал 10 довольно трудных или «коварных» мест из наиболее часто звучащих на службах или читаемых в молитвах церковнославянских текстов, и предложил дать точный русский перевод. К моему удивлению, даже вполне просвещенные верующие, в их числе и те, кто имел гуманитарное образование (кроме некоторых филологов), редко давали правильный перевод хотя бы в одном из 10 случаев. Удручало и то, что тексты (в т.ч., из Священного Писания!) часто совершенно неосмысленно читаются нараспев, что оборачивается уже полным сокрытием от верующих их красоты и содержания (со временем я понял, что за этими нередко стоит та же средневековая литургическая ментальность: отношение священства к тексту как к чему-то, заведомо не рассчитанному на понимание).

 

Со своей стороны я продолжал попытки еще глубже разобраться в сокровищнице богослужения, ценность которой со временем открывалась в еще большей своей многогранности. Мне хотелось понять и смысл тех элементов богослужения, которые, казалось бы, совершенно были лишены какого-либо смысла. Он стал приоткрываться для меня по мере проникновения. Именно так возник мой интерес к сравнительно-исторической литургике, не ослабший до сего дня. Я пристально изучал всю доступную мне в библиотеках и частных собраниях литературу. Постепенно открывая все больше нового для себя, я еще больше убеждался в том, сколь многого лишены мои собратья по вере, не имея ключей к закрытой от них сокровищнице богослужения (именно тогда, в конце 70-х я начал вести «подпольные» лекции по литургике).

 

По мере погружения в историю я сумел лучше понять, чем было богослужение на заре христианской эры и чем оно в конечном счете стало; я смог увидеть первоначальный облик многого из того, что трансформировалось в ходе веков. Печальным открытием стала для меня очевидная утрата первоначального смысла богослужения, каковым он представлялся христианам первых веков, когда участие верных в богослужении было совершенно сознательным, когда каждая деталь и каждый элемент имели конкретный, осознаваемый всеми смысл.

 

Существенной трансформации богослужение и литургическая ментальность подверглась в Средние века, чему причинами послужили и утрата религиозного энтузиазма, свойственного первохристианской эпохе, и проникновение в христианство оккультного и магического менталитета, и диктат монашества, и усиливавшееся из века в век разделение между духовенством и мирянами, когда клирики все больше оформлялись как каста, посвященная в своего рода «эзотерическое знание» (понятие, в корне чуждое христианству!). Постепенно как на Западе, так и на Востоке сложилась принципиально отличная от первоначальной картина церковной жизни. Священник владеет тайным эзотерическим знанием, он вхож туда, куда не вхож мирянин, может прикасаться к тому, к чему тот не может прикасаться. Меняется и его положение в евхаристическом собрании. Евхаристия по большому счету вообще перестает быть Трапезой Господней (отсюда изменение положения алтаря: в евхаристическом собрании священник уже не председательствует за общей Трапезой – он, подобно ветхозаветному священнику, лишь предстоит от лица народа перед Богом; алтарь, в свою очередь, с VIII в. перестает быть столом, вокруг которого собираются христиане, а остается лишь местом принесения бескровной Жертвы, что обусловливает изменение его вида и поворот священника лицом на восток). Причащение мирян становится все более редким, едва не исчезая из церковной жизни вовсе. На Западе разделение между клириками и мирянами оборачивается их разделением в доступе к Евхаристическим видам: с XI в. только священники причащаются под двумя видами. В отличие от древней Церкви, Литургия перестает быть трапезой слова Божия, основным местом, где происходит назидание верующих в Божественных Писаниях: они зачем-то читаются на непонятном языке, Богу, Который их и так знает, а не людям, которые в них нуждаются.

 

 

Потребовалось немало времени чтобы и на Западе и на Востоке сознание верных (явно не без водительства Духа Святого) стало преодолевать это ненормальное положение вещей. Еще в эпоху позднего средневековья возникли различные движения (и инициативы отдельных верующих), ориентированные на частое Причащение (окончательно в Католической Церкви оно было узаконено только Пием X в начале нынешнего столетия; в Православных Церквах и во многих протестантских общинах этот процесс только еще набирает силу). Параллельно этому у многих верующих росла потребность в более осмысленном участии в богослужении. Таким образом, литургическая реформа в Католической Церкви (как и подобные ей процессы в других христианских Церквах и общинах) возникла не на пустом месте, а в результате глубокого и широко распространившегося в осознания необходимости изменений в богослужебной практике. Богослужебная реформа II Ватиканского Собора (начавшаяся, между прочим, еще в 1948 г.) стала не какой-то неожиданной ломкой традиций, а результатом постепенного раскрытия литургического чувства верующих, прошедшим серьезную богословскую экспертизу и получивший законную силу соборным признанием со стороны папы и почти всего епископата.

 

Возвращаясь к моему личному опыту, хочу сказать, что по мере постижения исторических судеб богослужения и таинств меня всё больше удручало то, что литургия оказалась сокровищем, зарытым в землю, свечой, спрятанной в недоступное взору место. Это сокровище рядом, но большинству людей до него не достать! Я знал древние языки, имел соответствующие книги, понимал давно утраченный символизм многих деталей. Но большинство приходящих в Церковь нуждалось в огромной связке ключей, которыми можно будет открыть эту сокровищницу, и для того чтобы научиться ими пользоваться нужны годы...

 

Я знал о решениях Собора, о переменах, происшедших в Католической Церкви где-то в других странах. Я видел тексты реформированной Мессы, долгое время не имея возможности непосредственно присутствовать при ее совершении. И когда в конце 80-х я наконец смог вживую с ней соприкоснуться, это стало для меня новым «откровением». Я помню мои слезы радости: радости о том, что самая главная часть Божественной Литургии – Евхаристическая молитва – доступна для всех. Помню, какой новизной наполнилось для меня участие в Евхаристической Вечере, когда на доступном для всех языке во всеуслышание звучали слова: «Освяти эти дары, которые мы приносим Тебе, чтобы они стали Телом и Кровью Сына Твоего, Господа нашего Иисуса Христа. По Его повелению мы и совершаем эти тайны. В ту ночь, когда Он был предан, Он взял хлеб и, Тебе вознося благодарение, благословил, преломил и подал ученикам Своим...».

 

Огромной радость стало для меня и то, что в новом Чине Мессы, помимо прекрасного Римского канона, мы получили возможность использовать варианты Евхаристических молитв (как это было и в древней Церкви), в том числе и из наследия древнего христианского Востока, по-разному раскрывающих тайну искупления и смысл Евхаристической Жертвы. В большинстве из них присутствует очень важный момент, который не выражен настолько явственно в Римском каноне, – призывание Духа Святого на дары и на собрание. В дополнение к скудному набору Префаций, сохраненных от древности в Тридентском Чине Мессы, возрождено множество Префаций, тексты которых донесли до нас древние Сакраментарии христианского Запада. Множество других богослужебных текстов, вобравших в себя богословский и поэтический гений прошлого, вышли за пределы одних лишь библиотек и кабинетов исследователей и стали вновь достоянием всего народа Божия. С другой стороны, из Чина Мессы были удалены дублирующие друг друга тексты, исторически разросшиеся, а также те, что с течением веков утратили первичный смысл.

 

Предметом особой радости оказалось для меня и то, что алтарь стал вновь столом, вокруг которого совершается Трапеза Господня. И, пожалуй, одним из наиболее ценных новшеств Мессы стали, на мой взгляд, слова, приглашающие всех нас на брачный пир Христа: «Блаженны званные на вечерю Агнца». Кроме того, у всех нас появилась возможность вкушать Евхаристию именно так, как заповедал нам Господь: «Примите и вкусите... Пейте из нее все...» (хотя, к сожалению, эта возможность пока еще далеко не повсеместно используется).

 

Не менее важным представилось мне насыщение Литургии Слова словом Божиим, открытым для каждого присутствующего. Значительная часть Писания при регулярном посещении Мессы не оказывается за пределами внимания каждого практикующего католика.

 

А еще мне показалось необыкновенно ценным введение после Собора практики Месс для детей. Ни для кого не секрет, что дети, за редким исключение, доставляют взрослым немало хлопот во время церковной службы, будучи заняты чем угодно, только не участием в этой службе. Нередко верующих родителей дети ставят перед необходимостью пропуска воскресной Мессы, а когда родители берут их с собой в храм, не оставляют маме и папе никакой возможности молитвенного сосредоточения. В одном маленьком городке в Германии я был удивлен тем, как просто решил приход эту проблему. Церковь двухэтажная. В воскресенье родители приходят на Мессу вместе с детьми. Родители идут в верхний храм на свою «взрослую Мессу». Тем временем детей собирают и ведут в нижний храм, где для них служится детская Месса. Все довольны, никто никому не мешает.

 

Очень ценными представляются мне также в реформированной Мессе многочисленные элементы импровизации. У священника и у верных появляются теперь возможности более естественного, спонтанного выражения своих религиозных чувств, которые, как это было и в древней Церкви, не до конца сковываются жесткими каноническими рамками. (Все это, конечно, требует мудрого пастырского руководства и литургического такта).

 

Наконец, еще одно несомненное послесоборное достижение – это реформа календаря. Пасха вновь сделалась центром литургического года. И особенно отрадно, что возвращено подлинное место службе Навечерия Пасхи, исторически переместившейся на утро Великой Субботы и утратившей характер начала празднования. Теперь она вновь, по слову св. Августина, «матерь всех бдений».

 

Конечно, далеко не все в реформе богослужения латинского обряда (которое явилось важным, хотя далеко не единственным побудительным мотивом моего перехода в католичество) меня безоговорочно утраивает. Так, на мой взгляд, облик храмов следовало бы менять более «бескровно», не разрушая настолько радикально исторически сложившийся интерьер. Многие из текстов можно было бы сохранить на правах вариантов. Кое-что в богослужении Страстной Недели мне хотелось бы сохранить – особенно чтение 6-й главы Осии в начале Литургии Преждеосвященных Даров в Страстную Пятницу, а также пророчество 37-ой гл. книги Иезекииля в Навечерие Пасхи («Сын человеческий, оживут ли кости сии?»); и особенно жаль Темных Полунощниц в последние три дня Страстной Недели (впрочем, в некоторых местах они по-прежнему успешно служатся). Иногда, когда я бываю в Париже, я захожу в приходы, сохраняющие старый обряд, и нахожу ненадолго какую-то радость в такой молитве. Но возвращаться в это состояние литургической жизни Церкви навсегда не имею ни малейшего желания.

 

П.Д. Сахаров

 

"Свет Евангелия", 1999 год