“Умерший и воскресший, хочешь домой”. Наталья Трауберг

[Neta]

 

10 лет назад умерла Наталья Леонидовна Трауберг (1928-2009) - переводчик с английского, французского, испанского, португальского, итальянского, в эти дни, говоря о ней, неизменно звучит: «Она подарила нам Честертона и Льюиса». К годовщине ее смерти мы выбрали некоторые яркие фрагменты из интервью и воспоминаний Натальи Леонидовны.

 

О трудных временах

 

(Из журнала «Неприкосновенный запас»)

 

– В начале 50-х годов во время кампании по борьбе с космополитизмом ваш отец был объявлен космополитом, вас выгнали с работы. Как вы переживали то трудное время?

– Я сидела дома, была в отчаянии. Меня не взяли никуда, даже преподавать в школу. И опять меня спас Честертон: тогда я прочитала роман “Перелетный кабак”. Это поразительная книжка, по-моему, самая лучшая антиутопия. Читая, я дошла до стихов, которые через много лет перевел Тоша Якобсон. В его переводе они звучат так:

 

В городе, огороженном непроходимой тьмой,

спрашивают в парламенте,

кто собрался домой.

Никто не отвечает.

Дом не по пути.

Да все перемерли,

и домой некому идти.

Но люди еще проснутся,

они искупят вину.

Ибо жалеет Господь

свою больную страну.

Умерший и воскресший, хочешь домой.

Душу свою вознесший,

Хочешь домой.

Ноги изранишь,

силы истратишь,

сердце разобьешь.

И тело твое будет пробито,

но до дома дойдешь.

Оковы спадут сквозь годы.

Кто еще хочет свободы?

Кто еще хочет победы?

Идите домой!

 

 

Я не могу вам передать, что со мной произошло, когда я прочла эти строки. И сейчас, когда я вспоминаю те годы, начало 1951 года представляется мне кромешной ночью, тогда со мной не здоровалось полгорода. Кто-то сказал, что голос Честертона подобен зову боевой трубы. Правда, военные уподобления не очень подходят для христиан. Но это был тот самый случай: прочтя эти стихи, я будто бы очнулась от страшного сна и ожила. Поняв, что Честертон — самый главный, я в него буквально “вцепилась”.

 

О вере

 

Из интервью журналу «Фома»

 

– Я часто об этом рассказываю, и это очень важно, потому что мой путь к вере – одновременно и типичен, и нетипичен для моего поколения. Я родилась в 1928 году. У меня резко различались деды и родители. О своих еврейских дедах и бабушках говорить не буду, потому что они были неверующими. Они были очень хорошими людьми, но если в глубине души вера у них еще жила, то внешне это никак не отражалось. Мой дед приехал из Одессы в Санкт-Петербург за несколько лет до революции, или, как он говорил, «до беспорядков». Чтобы получить право жительства, ему пришлось креститься, и он принял крещение в реформатской Церкви. Но семья у них была совершенно не религиозная.

 

А вот мамина родня была очень верующая, православная, и они меня крестили в младенчестве. Мама и папа где-то бегали, а я была на руках у бабушки, у прабабушки – она тогда еще была жива – и у няни, которая воспитала не только меня, но и мою маму, и мою тетю. Они трое и воспитывали меня в вере, водили в церковь. Причем тогда водили-то многих, но часто это бывало лишь формальностью, а в моем случае все было очень серьезно. Они воспитывали меня, как считали нужным, читали мне то, что считали нужным, проповедовали и учили очень хорошим вещам. Уже лет в шесть я и представить не могла, как это можно – не уступать более слабым. Сравните с тем, как сейчас бывает, пятнадцатилетние подростки идут к причастию, расталкивая всех – как же, они ведь дети, их нужно пропустить первыми! Я такого и в страшном сне не могла представить. Нормой было уступать, помогать, делиться…

 

Сейчас я понимаю, что это было самым настоящим чудом – то, что моим бабушкам удалось воспитывать меня так, как они считали нужным, невзирая на эпоху за окном. Они давали мне ровно те книжки, которые полагали правильными – из своего детства, из маминого детства. Когда я потом читала журналы «Костер», «Пионер» или Аркадия Гайдара – то я просто заболевала от этого. Правда, значительно позже я поняла, что Гайдар-то как раз был хорошим писателем, искренне во всей этой идеологии убежденным, талантливым и глубоко несчастным. Но тогда я заболевала, сталкиваясь – пускай не в жизни, а на страницах книг – с жестокостью. Вот как они, мои бабушки, смогли в тридцатых годах внушить ребенку, что жестокость – это ужасно, богомерзко, что Бог ее запретил?

 

 

Потом, конечно, начались всякие странности. Не думайте, что они воспитывали меня в том духе, что, мол, вокруг тебя плохие детки, неверующие, а ты верующая. Ничуть! Настолько, что когда дедушка, мамин отец – в то время уже «лишенец», говорил: «Как же она поступит в пионеры, это же такой ужас: Павлик Морозов и так далее!» – то няня сказала ему (своему бывшему барину, между прочим, она это помнила): «Ну как же так, Николай Николаевич, что же Вы хотите – чтобы Наташа вышла и сказала: вы, пионерчики, плохие, а я хорошая? Не по-христиански это. Пусть идет в пионерчики. Если мы ее не сумели воспитать за восемь лет, то больше уже ничего сделать не сможем. А обижать пионерчиков нельзя». Что при этом думал дедушка, я не знаю, а бабушка – человек достаточно строгий и к себе, и к другим, заколебалась.

 

В итоге я вступила в пионеры и пробыла там три месяца. Видимо, бабушки воспитали меня все же недостаточно, потому что меня тут же одолело честолюбие. Я, как начитанная барышня, была хорошей ученицей, и меня тут же начали выдвигать на руководящие посты: сперва звеньевой, потом председателем совета отряда. Тетя моя, когда об этом узнала, просто каталась от хохота. Я, тишайшая девица – и председатель совета отряда?!

Словом, в десять лет я начала делать политическую карьеру. Ну, и возраст моим честолюбивым искушениям способствовал.

 

В таком возрасте хочется как-то выделиться. Помните, об этом еще блаженный Августин в «Исповеди» писал. Он-то, правда, груши крал, будучи уже постарше, в шестнадцать. Но я в свои десять уже успела намечтать: это справедливо, ведь я так хорошо учусь, и теперь меня все будут уважать…

Но не тут-то было! С сентября я заболела так, что вообще уже больше не училась в школе, никогда! С четвертого класса я была на домашнем обучении, и «роман с пионерией» в моей жизни завершился.

 

В шестнадцать лет я окончила школу. Примерно тогда же рассталась с нянечкой и бабушкой – нянечка скончалась, а бабушка с дедушкой по материнской линии остались на Украине – они туда уехали перед войной, потому что в Ленинграде им оставаться было опасно. Там они пережили оккупацию…

[Neta]

О войне

 

Из интервью журналу «Фома»

 

– Во время войны я была в эвакуации, нас увезли в Алма-Ату. Внутреннее состояние у меня было крайне смутное. Может быть, не было какого-то физического страха, ужаса, но мне было очень тяжело и я постоянно молилась. Особенно в первые два года войны – самые тяжелые. То есть наша-то семья не особо бедствовала – стыдно говорить, что мы как-то страдали, когда вокруг люди умирали от голода, тетя моя пережила блокаду… Киношники жили совсем не тяжело, по тем временам – даже беспардонно хорошо. Но я страдала от другого – от того, что люди гибнут, от всей этой жестокости военной. И я молилась, сидела сжавшись, и молилась: чтобы кончилась война, чтобы не преследовали евреев – их, впрочем, все равно преследовали, несмотря на мои молитвы. Но я очень хорошо помню, как в 43-м году я по полночи об этом молилась.

 

А потом внезапно, к пятнадцати годам, я стала барышней, полюбила стихи, и вообще уже пошла в голове сплошная пена. Словом, опять двадцать пять. То же самое тщеславие. Только теперь уже не председатель отряда… Мне хотелось, чтобы все смотрели мне вслед – хорошенькая ли я, и чтобы я читала стихи, и чтобы нашла прекрасного принца, и так далее. Но такой перелом сделал меня даже в чем-то лучше, потому что до того я была девицей мрачной и полусумасшедшей.

 

Но от Церкви я совсем отошла. Там, в Алма-Ате, не было никакой церкви. Один раз я церковь видела, где-то безумно далеко, когда умер мой дед по отцовской линии, Захар Давыдович. И мама, которая перед войной уже начинала насчет меня тревожиться – что-то долго девочка ходит в церковь, а ведь большая уже, 10-12 лет, пора бы и перестать, – мама сейчас сама повела меня в церковь. Нашла где-то священника (а тогда это было очень непросто сделать), и отпели Захара Давыдовича, который формально был протестантом, но тогда не обратили на это внимания, это был чисто формальный жест. Мама дедушку любила, уважала… И в Бога он, видимо, все же верил. Это была поздняя осень 1942 года.

 

Потом мы вернулись в Ленинград, с Украины приехала бабушка, стала жить у нас (дедушка Коля к тому времени уже умер). А я все не хожу в церковь и не хожу… То есть я захожу, плачу себе у косяка, воспаряю духом, занимаюсь средними веками, считаю себя жутко верующей, романтично мечтаю все о тех же принцах на белых конях. По поводу традиционной церковности считаю, что всё это глупости, а я уже это превзошла… Словом, нахожусь в глупом состоянии – этакий романтизм интеллигентов XIX века.

 

Так прошел у меня весь университетский период. При этом я много читала, многое знала про западную веру, но, как говорят наши западные друзья, «не практиковала», то есть не причащалась и не исповедовалась. То есть считала, что мне не в чем каяться… А я еще ругаю неофитов, с таким-то прошлым: девица, которая тринадцать лет ходила в церковь – и вдруг так!

 

Лет в 18-20 я влюбилась, считала, что любовь моя – превыше всего. Любовь, как водится, была несчастной, мой избранник был женат. Но я полагала, что любовь выше всех этих условностей, брака и так далее. Это мое состояние заметила даже моя старая учительница французского и спросила: «Натали, а ты в церковь-то ходишь? Как Марья Петровна (бабушка) допускает такое?». Я ответила: «Какая разница, хожу или не хожу, Марья Петровна никогда меня не спрашивает». А Марья Петровна, очень измученная, потерявшая мужа, приспосабливающаяся к тому, что она просто живет в нашей семье, – она не давила на меня. Видимо, просто молилась и ждала.

 

 

И тут началась «борьба с космополитизмом». Посадили моих друзей. Меня взяли на работу – не в аспирантуру, как я хотела, но стало уже ясно, что о поступлении туда не может быть и речи. Я просто устроилась на работу в институт. А перед этим у меня были бурные годы: я, как и многие тогда, каялась, что интеллигенция виновата перед народом. Поэтому, пока не посадили моих друзей, я думала, что это «имманентная кара», что мы все виноваты перед народом и теперь ни на что не должны жаловаться. Конечно, описать всё, что делалось у меня в душе, в голове и в прочих местах, я не могу.

 

И вот тут-то все и случилось. Меня выгнали с работы, причем с диким позором, история вышла совершенно кафкианская – при том, что очень много хороших людей жалело меня, помогало. И верующих, и неверующих. Бабушка обо мне молилась. И зимой после того, как меня выгнали (мне тогда было уже 22 года), в обледеневшем городе, где уже половина людей не общается с нами, где не сегодня завтра могут посадить папу, как «космополита» – вот тогда я вновь вернулась в Церковь, уверовала как тогда, в шесть лет. Бабушка была очень обрадована, а родители… ну что тут сказать? Нарушать пятую заповедь не хочется, я их очень люблю… но у нас с ними были очень большие расхождения. Папа, пока был очень занят, не особо обращал внимания на мою религиозность. Ну, растет дочь сумасшедшей – и ладно. Но мама встревожилась – она говорила папе, что дочь сумасшедшая настолько, что надо что-то делать. Но папа всерьез этим не озаботился, он и так был сломлен всем происходящим, и надо сказать, что последние шесть лет своей долгой жизни – а он прожил 89 лет – он провел как Иов на гноище. Разрывал одежды, говорил о том, как страшно он жил, очень глубоко каялся.

 

Но вернемся в те годы. Когда мне было 25 лет, мама пошла на решительный шаг. Она привела Вольфа Мессинга, чтобы меня отучить от Церкви. Мы тогда переехали в Москву, и мама как-то разыскала Мессинга и пригласила его к нам в гости. Это было почти невозможно – но ей это удалось. Мама вообще была очень энергичной и умела добиваться своих целей. Из последних сил она спасала свою дочь – во всяком случае, так она искренне верила.

 

И вот Мессинг к нам пришел, я сижу молюсь, дрожу. И Мессинг сказал маме: «Во-первых, это невозможно, а во-вторых, будь это возможным, я никогда бы не стал этого делать».

 

Ну а дальше уже все шло как шло, что тут рассказывать? Нормальная была религиозная жизнь, только очень уж одинокая – мало тогда было верующих в Москве, хотя и были.

 

Теперь отвечаю на вопрос, как я восприняла тот день, 22 июня, когда объявили о войне. Для меня этот день каждый год – особый, я выключаюсь из всего, молюсь. А тогда, в 41-м году, я пережила абсолютный ужас. И он продолжался вообще года два. Но в первый день этот страх был совершенно нечеловеческий. Причем страх за всех. Я тогда была уже достаточно эгоистичной тепличной девицей, которая сидела с книжками, уже до каких-то стихов добралась – но тогда, в тот день, у меня раскололось сердце. До сих пор для меня это запретная тема, мне даже само слово «война» тяжело произносить.

 

И так же хорошо я помню 9 мая 45-го года. 8 мая мама была у актера Черкасова – она дружила с ним и с его женой (надо сказать, что позже, во время «борьбы с космополитизмом» они вели себя замечательно, очень помогали отцу), и ночью позвонила домой – по какому-то западному радио Черкасов услышал, будто уже подписаны бумаги о капитуляции Германии. Я не спала, потом мы целый день ходили по городу с университетскими друзьями в состоянии полного, солнечного счастья.

 

О языках и переводах

 

Из интервью «Русскому журналу»

 

– Вы читаете на испанском, английском, французском, немецком, португальском… Где вы учили все эти языки?

– В детстве у меня были учительницы французского и немецкого. Мама считала, что меня надо воспитывать так же, как ее воспитывали. В 11 лет я поняла, что раз мои любимые книжки (“Маленькие женщины“, “Маленькая принцесса“) написаны по английски, то я буду читать их в оригинале. А так как я уже знала и французский, и немецкий, то стала читать на английском и к 16-ти легко на нем читала. А учила его уже позже. Какое-то время я не могла получить чисто английский диплом для того, чтобы преподавать в школе, потому что мне не давался англосаксонский. (Когда я училась в университете, то хотела стать медиевистом.) Потом в университете я увлеклась испанским, мы его учили “с нуля”. Но любимый язык – английский.

– Помните ли вы момент, когда впервые подумали: “Да, я переводчица!”?

 

– На третьем курсе я так думала. Мне казалось, что я летаю, но этот полет мне явно померещился. Тогда я переводила множество авторов вплоть до Йейтса и была упоена собой.

– А теперь, если оглянуться назад, – с какого произведения вы состоялись как переводчик?

– Мне нравится переводить, но я никогда не бываю совершенно довольна своей работой.

– Кто ваши любимые авторы? Или это некорректный вопрос, так как вкусы со временем меняются?

– Недавно в Оксфорде меня спросили: “Если бы вам не надо было зарабатывать деньги, кого бы вы переводили?”… Что ж, в таком случае я бы переводила только Вудхауза и Честертона. Это и есть мои любимые авторы.

– Как вам кажется, существуют ли непереводимые произведения?

– Наверное, нет. Просто надо найти переводчика, который способен воспроизвести аналогичную индивидуальную стилистику в пределах иного языка.

 

Другой вопрос – искать такого человека можно очень долго. До 1989 года я думала, что Вудхауз непереводим. (По-русски тогда был доступен оскопленный Вудхауз – перевод, сделанный в 20-е годы.) Жаргонизмы вроде “парни”, “круто” или “ты” – в обращении к слуге – выглядели бы попросту вульгарно… Читая Честертона , даже в плохом переводе, не всегда, правда, но видишь, что этот писатель думает что-то хорошее. А у Вудхауза кроме языка ничего нет. У него все сплетено из различных оттенков слов… Но вот в конце 1989-го я взялась за цикл о лорде Эмсворте и его свинье. Переведя рассказ “Лорд Эмсворт и его подружка”, я поняла, что, во-первых, работать с произведениями Вудхауза для меня огромная радость, и, во-вторых, что я с удовольствием пишу и говорю за героев. А что из этого получается – судить читателю.

 

– Много ли у нас издано произведений, загубленных русским переводом?

– Очень много, и это происходит из-за низкого уровня переводчиков. Сейчас в переводных произведениях часто встречаются плохо построенные и синтаксически слабые фразы, смесь канцелярита с феней… Ну ничего. Теперешнее состояние переводной литературы – цена, которую нам приходится платить за свободу.

 

 

О Льюисе

 

Из интервью журналу «Фома»

 

– Когда Вы начали переводить Льюиса?

– На Троицу 1972 года я была под Москвой, в Новой Деревне, в храме, где служил отец Александр Мень. После литургии ко мне подошел отец Сергий Желудков, дал маленькую английскую книжечку “The problem of pain” (которую, как потом выяснилось, ему дала Надежда Яковлевна Мандельштам) и попросил посмотреть – стоит ли ее переводить и запускать в самиздат. С такими просьбами насчет зарубежной христианской литературы ко мне периодически обращались. Причем, чаще всего это были сугубо специальные книги, интересные лишь немногим.

Я взяла эту книжечку. Об авторе я совершенно ничего не знала кроме того, что он дружил с Толкином – об этом мне рассказал Владимир Сергеевич Муравьев, первым совместно с Андреем Андреевичем Кистяковским переведший “Властелина Колец”. В электричке начала читать – и под конец была в полном восторге. Спустя несколько месяцев я закончила перевод и отдала “Страдание” (так мы назвали книгу) в самиздат. С тех пор мне начали поставлять зарубежные издания Льюиса, и я их переводила. Даже норму себе установила: в год одну его книжку или пятнадцать-двадцать эссе.

– А как Вы узнали, кто такой Клайв Льюис?

– От Владимира Муравьева. Он работал тогда в Библиотеке иностранной литературы, в международном отделе, и у него было достаточно возможностей знакомиться с творчеством западных писателей.

– И как дальше складывалась судьба переводов Льюиса?

– Со временем и другие стали переводить его на русский. В основном, в “самиздатовском” формате. К примеру, были переводы Татьяны Шапошниковой – именно она, кстати, перевела “Письма Баламута”, и имя “Баламут” она же придумала (хотя, на мой взгляд, не слишком удачное, вот “Гнусик” – это действительно находка). А в 70-е годы в Ленинграде вышла первая часть “Хроник Нарнии” – “Лев, колдунья и платяной шкаф” в переводе Галины Арсеньевны Островской. В издательстве просто не догадались, что это религиозная сказка.

 

Но по-настоящему издавать Льюиса у нас начали только в конце 80-х годов. В 1988 году мне позвонил Вячеслав Иванович Кураев (отец диакона Андрея Кураева) – он заведовал редакцией философии в “Политиздате”, который тогда трансформировался в издательство “Республика” – и попросил разрешения напечатать Льюиса и Честертона, два томика. Тогда только-только сняли “запрет на религию” и разрешили печатать всё… Откуда он мог узнать о Льюисе? Скорее всего, от своего сына.

 

Два года я занималась подготовкой переводов к изданию. Надо сказать, это было не так просто – в самиздатовских переводах обнаружилось множество неточностей, ошибок, разночтений, а редакционный план предусматривал очень жесткие сроки, и нам приходилось сидеть ночами. Но мы все же выпустили томик, в который вошло “Просто христианство” и несколько эссе Льюиса, а также томик Честертона – “Вечный человек”.

С тех пор в России было множество разных изданий Льюиса. Но самое полное и самое выверенное – это восьмитомное собрание сочинений, первые тома которого вышли в 1998 году, к столетию автора, а последний, восьмой – в 2004 году. Сейчас готовится к изданию его “Аллегория любви” – научный труд, считающийся классикой английской филологии.

 

– Наталья Леонидовна, а менялось ли Ваше восприятие Льюиса? И если да, то в какую сторону?

 

– Безусловно, менялось. Чем дальше, тем более я понимала: в нем борются свидетель с ментором. И ментор слишком часто побеждает. Поначалу я этого не замечала, мне казалось, что он прежде всего свидетель истины Христовой, что благодаря его книгам люди кардинально меняются. А потом увидела: не так все просто. Люди читают Льюиса, повторяют его построения – примитивные, если богословские, замечательные, если чисто апологетические, переводящие через порог веры или подводящие к нему… Повторяют… А все остальное у них остается, как было. И оказывается, что служить двум господам очень комфортно и даже приятно… Во всяком случае, Льюис этому не мешает. А вот, к примеру, Честертон – мешает. Но это моя личная оценка, и на ее безусловной правильности я не настаиваю.

 

Только не поймите меня так, что читать его не надо. Просто начать лучше с других. А читая Льюиса – понимать, что это еще далеко не всё. Льюис воздействует на разум, но воздействие на сердце – куда сильнее.

 

 

О Честертоне

 

Из журнала «Неприкосновенный запас»

 

– Наталья Леонидовна, вы были первым переводчиком, открывшим для русского читателя “другого” Честертона — христианского писателя и мыслителя. A сами вы когда познакомились с таким Честертоном?

 

– Когда осенью 1944 года мы вернулись из эвакуации в Питер, я просто ринулась заниматься английским. Мне давал уроки беглый английский коммунист. У моего отца в библиотеке было очень много английских детективов, и мы с моим учителем Ринальдо их читали. Но мне детективы Честертона нравились гораздо меньше, чем романы Aгаты Кристи или Нейо Марш, например. В 1945-м Ринальдо посадили.

 

A в 1946-м я взяла в Публичке “Возвращение Дон-Кихота” Честертона и совершенно влюбилась и в эту книгу, и в ее автора. Мне тогда было восемнадцать лет и я дружила с одним мальчиком, теперь он уважаемый профессор, ученик Ольги Михайловны Фрейденберг. Так вот, мы с ним играли в героев книги Честертона. Мы договорились, что он — Майкл Фор, а я — Оливия. Это очень похоже. Там такая барышня кисейная с любовью к старине. A я обожала Средневековье, собиралась быть медиевисткой, а он занимался античностью, культурой майя. Мы тогда по-настоящему полюбили Честертона, но, конечно, совершенно не понимали, что он христианский писатель. Его книги помогли мне пережить жуткое постановление Жданова. Я помню, как плакала, прочитав газету с текстом постановления, но через день успокоилась, потому что мы снова играли в Дон-Кихота. В то время атмосфера в Питере была какая-то оксфордско-сорбоннская. Было такое ощущение, что весь кошмар происходит где-то далеко.

 

Источник

[Neta]

 

Натали Трауберг

 

Натали была скорее поколения моих родителей – ну, чуть помоложе.

Она была знакомой моих старших московских друзей – но слегка постарше.

Отсюда мое странное чувство, что она не принадлежала ни одному поколению

 

Впервые я увидела ее мельком в доме друзей моих родителей. Она была тогда редкостно хороша собой

А дальше оказалось, что у нас с ней общие друзья – Володя и Ледик Муравьевы, а потом и Юлий Шрейдер…

Именно эта милая компания и основала «Честертоновское общество», о котором писала Натали в своих воспоминаниях

«(Жили мы в квадратном дворе, где росли плакучие ивы, в трехкомнатной квартире. Сын тогда только что женился в Москве, у него родился сын Матвей (Мотеюс), и они иногда приезжали; а жили там мы с дочкой и кот Кеша. Этот кот был председателем честертоновского общества, избранным в 100-летнюю годовщину с честертоновского рождения, 29 мая 1974 года, когда Сергей Сергеевич Аверинцев, братья Муравьевы, Юлий Анатольевич Шрейдер и Кястас Янулайтис основали у нас (здесь, в Москве) честертоновское общество. Много позже я узнала, что тогда же его основали в Англии. Чтобы сильнее было, для этого случая Кешу назвали Инносент Коттон Грей.)»

 

Ну вот, наверно, с Честертона и началось наше с Натали общение.

Она пригласила меня в Вильнюс, и я провела там неделю перед Пасхой.

Честно говоря, я мечтала побродить по городу, открыть для себя Вильнюс, как в свое время – в студенчестве, открывала для себя Таллинн.

Но в первый же день Натали показала мне свой машинописный перевод романа Честертона «Возвращение дон Кихота». И несколько дней я провела с этим романом, не желая отвлекаться на прогулки… Роман меня приворожил.

Сейчас я перечитала его, и то же чувство завороженности, по-прежнему, оставалось.

Он из тех романов, где важно каждое слово, он волшебный и мудрый, забавный и афористичный, и, конечно же, в этом повинно и волшебство перевода.

Я попыталась было выписать отрывки, чтобы получилось бы хоть какое-то представление о нем, но поняла, что для этого нужно переписать весь роман. И остановилась.

Впала я в это состояние после первых же строчек…

 

Когда я очнулась от этого волшебства, мы с Натали бродили по городу….

Были в костеле, бродили по улицам…

В один из дней, я выбралась утром одна в город, и зашла случайно в маленькую православную церковь. Там старый батюшка говорил со своими прихожанами о праздновании Пасхи. Это был совершенно простой и добрый разговор, внятный и мудрый, о порядке , который должен быть в доме, о чистоте дома и души…

 

Вечером я рассказала об этом Натали

А она сказала, что это очень похоже на слова отца Станислава

«туфельки ставь ровно», и еще

Туфли(равно, как и одежду) не швыряй, а ставь или вешай

Посуду – мой или хотя бы складывай в раковину

--

Простые, но необходимые вещи

--..

 

А в середине 80-х мы провели вместе в Москве целое лето.

Я жила в пустующей квартире друзей в Хитровском переулке. И Натали на месяц-другой переехала ко мне.

И вот тут уже были бесконечные разговоры, волшебное понимание, посиделки с друзьями.

Иногда к нам забегал Юлий Шрейдер – человек талантливый, склонный к импровизациям, мы с ним хором сочиняли шутливые стишки. Одно из них было посвящено Честертону

«Честертон – не чертовщина

Просто аглицкий мужчина

Стал во вторник – четвергом

Впрочем, речь ведь не о том

 

Лишь какой-нибудь бездельник

Валит все на понедельник

Дотянув до четверга

Мыслит – на покой пора

 

Сколько Честеров в природе

Честер Тон и Честер Фильд

Умиляются в народе

Истинно-английской бильд»

--

Натали много рассказывала о себе.

С детства - серый камушек в глазах своих знаменитых родителей – Отец – классик советского кино – режиссер Трауберг. Его жена – уже совсем светская дама. И таившаяся от них Натали? – никак не могла добиться их одобрения, или хотя бы признания – сначала не могла. Потом не хотела, а след это все оставило, безусловно.. Она училась, стала переводчицей. Но для родных это было неважно.

И отсюда осталась своеобразная неуверенность-смирение – вера..

Натали, в которую влюблялись многие - не ощущала себя, как редкостно красивую женщину.

Она вела себя удивительно интеллигентно – не всякий интеллигент может себя так вести, а чуждые окружающие воспринимали это иногда, как робость и неуверенность..

И оказалось, что самые лучшие минуты нашего детства – это бабушки. Мы обе ощущали себя бабушкиными детьми…

Отсюда и общие любимые книги детства – «маленькая принцесса», «Леди Джен и голубая цапля», «Маленький лорд Фуантлерой», «Маленькие женщины» и «Маленькие мужчины»

И странная мысль, что связь осуществляется через поколение…

Она читала мне чей-то милый, близкий нам, наивный стих

«Странное наследство

Детство

 

Нам оставили его

Не родители

Были рядом с нами, но

Нас не видели

 

Им на удивление

Через поколение

Тянем веточку

 

Вспоминаем книги детства

Маленькие лорд с принцессой

И не страшно быть одной

Рядом с цаплей голубой

 

Хорошо быть маленьким

Леди или дордом

Добрым и не гордым

 

Маленькие женщины

И мужчина

Позабыты начисто

Без причины

 

Няня приговаривала

Усни, деточка

Через поколение

Тянем веточку

 

Наши дети в сказках этих

Не нуждаются

Дикой розы черенок

Не прививается

 

И уходят наши дети

Только их и видели

Знать душой не в нас пошли

Не в родителей

 

И остались мы одни

Бабушкины дети

Может, внукам отдадим

Сказки эти

Снова эльфы и принцессы

В снах привидятся

Часа своего дождутся

Не обидятся…»

 

Мы с ней могли позволить себе в наших разговорах быть и детьми, и взрослыми, разговаривать о книгах и стихах, и о делах домашних, могли придумывать сценарий по рассказам Честертона, и подбирать актеров к нашему сценарию (который потом куда-то сгинул), и была та благодатная атмосфера, о которой только мечтаешь, но мечты эти сбываются нечасто. Так и тянулось это лето, и вдруг неожиданно оно закончилось.

 

Через много лет она приезжала в Иерусалим, и пробыла здесь неделю. И эту неделю, кроме времени, которое она проводила в делах, мы были вместе…

--

Честертон, Вудхауз, Льюис и многие другие заговорили в России ее голосом. Это ее удивительное воплощение мне до сих пор кажется невероятным. На уровне чуда. Чудеса, которые так любили Честертон и она. Я пробовала читать Вудхауза в другом переводе…Ничего общего с тем писателем, которого подарила она.

О ней много написали, и пишут…

И все же – лучше всего и ярче – о ней говорят вещи, ею переведенные, и ее мемуары.

И, конечно же, ее статьи о любимых авторах.

 

Наталия Ковалева

[Neta]

 

День памяти Натальи Леонидовны Трауберг.

 

Перебираешь, как бусины или как цветные морские камешки:

"Не прыгайте! Переводчику нужна крепкая попа".

"Кошки, кошки..."

"Христианство -- это накладно" (это говорил о. Станисловас Добровольский, но я услышала от Натальи Леонидовны, и потому звучит ее голосом)

"Коты ближе к ангелам, чем к людям"

"Не будем грешить против благодарности и надежды"

"Ступать по воде, как по паркету"

"Провидение на марше!"

"Бог не маленький, знает, что делает"

"...год был такой, что хватило бы и на столетие..."

И еще:

"Значит ангелы сильее неименья воспитанья

И досады, и обиды,и поступков типа "рыло"

...Нежного слабей жестокий

А Господь решает все".

 

Ангелы сильнее.Всегда и сейчас.

 

Светлана Панич

[Neta]

 

Сегодня --день рождения Натальи Леонидовны Трауберг, подарившей моему, нескольким предшествующим и многим последующим поколениям не только книги Честертона, Льюиса и Вудхауза, которые выстраивают и утешают душу, не только совершенно особенное искусство перевода, которому очень трудно научиться и потому его так соблазнительно критиковать, не только Литву, небесную и земную, но огромный, непростой, спасительный мир, в котором

"...ангелы сильнее неименья воспитанья,

И досады, и обиды, и поступков типа "рыло"...

Нежного слабей жестокий,

А Господь решает все".

Так что "не будем грешить против благодарности и надежды".

 

На фото: портрет, написанный Валентиной Ходасевич летом 1939 г.

 

Светлана Панич

[Neta]

 

На фотографии -- Н.Л. и тот самый "нарнийский шкаф".

Светлана Панич

[Neta]

1 апреля 2009 года

 

«Умерла после долгой мучительной болезни Наталья Леонидовна Трауберг.

 

В день, когда Николаю Васильевичу Гоголю исполнилось 200 лет. Может быть, в этом и есть какой-то символизм? Не знаю, не понял пока.

У Натальи Леонидовны было много удивительных качеств, которые сейчас редко встречаются у людей в принципе и редко встречаются среди верующих в частности. Эти качества можно было бы долго перечислять, но мне приходит на ум в первую очередь одно: у нее было необыкновенно острое чувство различения духовной фальши. Поэтому и сама она была духовно совершенно подлинной. И, быть может, поэтому она частенько бывала не в ладах со многими традиционными проявлениями благочестия и Запада, и Востока — при этом не отделяя себя ни от той ни от другой духовной традиции, считая их в равной мере своими.

 

Однажды она рассказала мне (при этом от души смеялась), как когда-то давно одна очень духовно авторитетная дама упрекнула ее: «Вы не любите ада!» Оказывается, ад нужно любить?..

 

Да, Наталья Леонидовна не любила ада. И очень любила Царствие Божие. И всю жизнь проповедовала его и удивлялась, как можно быть христианином и не проповедовать.

 

Бывало так, что возникнет у нас какой-то спор о чем-нибудь богословском и не можем разобраться. «Ладно, Там об этом узнаем», — говорила обычно Наталья Леонидовна. Помню, как-то раз стали мы выяснять, было ли где-то у Альфреда Теннисона про что-то (уже не помню про что, но это неважно). Я пролистал толстый том Теннисона и ничего нужного не нашел. Доложился Наталье Леонидовне. Она говорит: «Я тоже не нашла. Ладно, Там у него об этом спросим». Она была совершенно уверена, что все хорошие люди непременно будут Там.

 

Царство тебе Небесное, Наталья Леонидовна.

Помяни меня Там».

 

Петр Сахаров

[Neta]

 

«Домашние тетради» Натальи Трауберг: технология счастья

 

Вот подмел любимый ковер. Это очень важно. Одно из самых важных. Даже удивительно, как важно прибрать.

 

«Записки панды», Н. Трауберг

 

Сборник из шести тонких книжек и одной книги комментариев (чуть потолще) появился в продаже в середине апреля пару лет назад. Я знала, что нужно покупать скорее, потому что Трауберг расхватывают сразу — и потом годами нужно носиться по книжным, чтобы найти ее и подарить друзьям. «Домашние тетради» — действительно очень домашний, камерный, уютный сборник. Это тексты, ранее публиковавшиеся в самиздате, — своего рода комод, в котором хранятся записки на салфетках, открытки, фотографии, письма от друзей. Ящики этого комода для тебя открыли и сказали: можно.

 

Наталья Леонидовна Трауберг (1928 – 2009) — известная переводчица, публицист, критик, мемуарист. Женщина, которую в Англии называли «мадам Честертон», человек, благодаря которому в советский культурный оборот в свое время были введены имена Вудхауза, Льюиса, Грэма Грина. Автор книги мемуаров «Сама жизнь» (2008), которую тоже стоит прочесть.

 

Сначала — скажу необходимое. Первые три книги сборника (стихи о детях и подготовке к их рождению, совершенно безумно-прекрасные «Записки панды», псевдонаучный трактат о типах людей «Summa anthropologiae») написаны в 1960-х годах. Позже, в 2008 году, Трауберг снабдила их комментариями. Без комментариев в этих текстах легко потеряться и сдаться (закрыть, отложить, как мы многое откладываем, купив), но ведь так всегда происходит с ретро-открытками, присланными не тебе: непонятные аббревиатуры и адреса, загадочная панда, которая зачем-то, к примеру, ищет маргаритку. Малопонятно, но интересно, и почему-то именно этот простой мир и этот привет из прошлого кажутся важными для тебя в таком сложном 2016 году.

 

Вторые три книги — это написанные в разное время и собранные Натальей Леонидовной отдельные эссе и заметки обо всем (любви, фильмах, сочинительстве). Читаются они проще, но уже не так бьют в солнечное сплетение.

 

 

Теперь скажу по существу. «Тетради» дают очень плотный и яркий образ домашнего и «отношенческого» быта семьи Натальи Трауберг и ее мужа, переводчика Виргилиюса Чепайтиса. Это главное, что ты выносишь из текстов, хотя, конечно, не единственное. Так вот: быт и уют. Здесь хорошо объясняют, почему эти люди, которые сразу же нравятся (нравятся они — очень!) живут именно так, а не иначе; «за что» они и «против» чего. И почему так упорно стоят на своем. «Тетради» Трауберг — сложные тексты о простых и конкретных вещах. Как оставаться на стороне добра, если мир вокруг тебя враждебен. Как (и зачем) сложным и тонким персонажам создавать и поддерживать бытовой уют. Как живут странные, веселые и совершенно ангелоподобные люди, как передвигаются в пространстве, соприкасаются с серостью. Текст этой статьи — попытка пересказать эту технологию счастья.

 

ПРИВЕТЛИВАЯ ЯИЧНИЦА И СОН ПЕРЕД ПРИКЛЮЧЕНИЕМ (правила детской комнаты)

 

В «Тетрадях» много ответов на те вопросы, которые мы почти не задаем. Трауберг просто вбрасывает их в наше сознание, но на самом деле — напоминает, потому что мы забываем.

 

Берем в руки «Венок сонетов» (это первая тетрадь). Стихи здесь написаны от имени детей Трауберг и Чепайтиса, сына и дочки, и передают их интуиции в утробе матери и опыты из уже воплотившегося детства.

Для автора ощущение детства — свято само по себе. Оно вмещает те вещи, которые хранят человека всю жизнь: вкус сладкого чая; поход в зоопарк. Мир, где есть «медленные снежинки» и «чистые окна». Пространство кухни, где глазунья — «приветлива», где есть «только круглые овощи, фрукты и ягоды».

 

 

Трауберг аккуратно возвращает нас к воспоминаниям о том, что на самом деле хранится у каждого в архиве: память о том, например, «как ложатся спать перед елкой, перед свадьбой, экзаменом, приключением». Если не было ни елки, ни свадьбы, ни даже приключения, можно вспомнить, как дошкольником вместе с бабушкой перебирал за столом гречневую крупу.

 

Сонеты упорно (но не навязчиво) фиксируют то, что обязательно должно быть зафиксировано. Вот она, первая засечка, первый механизм правильного (по Трауберг) мировосприятия: ловить ощущение жизни, которое было присуще нам в детстве; делиться им. Напоминать другим, указывая на важные точки, вжимать их пальцами во время массажа мышц, отвечающих за память.

 

Что еще? Цветы, пост (или не пост, а просто простая честная пища — анти-консервы), «блаженная свобода абсолютной порядочности и верность друзей» (эта семья умела и любила дружить, и люди — талантливые, особенные, встреченные — дружили в ответ так же весело, искренне и на всю жизнь).

 

Много хорошего об уюте детства сказано и в тетради «Иаков на Лукишках». Эта тетрадь — письма Трауберг к своим внукам. Текст хорошо иллюстрирует удивительное, любовное внимание к деталям, дает пример инструмента памяти: здесь стоял шкаф, вот такого цвета были стены в детской комнате, такой была печка. Трауберг перечисляет важные, сакральные вещи: заяц по имени Лялька, корешки книг на полках, розовый куст в саду.

 

Трауберг говорит им и нам: пейте кофе на чистой кафельной кухне, помните благодать детства.

 

КАК ПОДДЕРЖИВАТЬ ПОРЯДОК И ОСТАВАТЬСЯ НА СТОРОНЕ ДОБРА (правила панд)

 

Вместе с тем, базовый комфортный мир доверия и покоя, светлая ностальгия по ощущению детства, уютная кухня — конечно, не все. По крайней мере, видеть только это — было бы лицемерием. В тех же сонетах Трауберг указывает на угрозу: мир внешний.

 

Внешняя угроза — это мир т.н. «бобриц». Находим в комментариях смешное объяснение этого термина, принятое в семейном кругу Трауберг: бобры — «те, кто делает то, что положено делать (бобрам положено строить хатку)».

 

В противовес бобрицам у Трауберг — образ панды. У панд свои секреты. Панда уютна, добра, открыта, но стеснительна, всех жалеет; любит салат из листьев и собственную берлогу; раздражает бобриц и знает об этом. Многого боится и очень осторожна при встрече с внешним миром. Иногда ей проще вернуться домой с полпути за маргаритками (образ душевного покоя и благодати; образ чуда), потому что увидела на углу бобриц и решила не встречаться с ними, ибо — высекут («поставят на место»).

 

«Записки панды» прекрасны прежде всего четкой рецептурой, прозрачным разъяснением технологии счастья.

Технология многоступенчатая: своего рода большая и малая колесница.

 

Иногда можно просто полениться, «просто сидеть дома», потому что там — свои люди и свои предметы (возвращаемся к концепции кофе на кафельной кухне). Но этого мало.

 

Есть еще один, более высокий способ, он включает в себя активный элемент, хотя и касается, опять-таки, уюта и быта. Заключается способ в аккуратном поддержании порядка вокруг себя. Вот более поэтичный вариант: «вовремя все убирать, точно работать на белых листках бумаги». При этом активность не обязательно должна быть направлена на работу как таковую, сама по себе формула «уборки» не противоречит лени. Здесь важно понятие аккуратности, внутренней дисциплинированности (у Трауберг совсем не равняется «несвободе»), способности взять себя в руки, вывести из мутного состояния души, протерев стекла в квартире.

[Neta]

 

Наталья Трауберг с игрушечной собакой Тьявой, 1957 год

 

Когда что-то не ладится, панда знает: нужно заставить себя постелить кровать, лечь. Внимание: не просто повалиться на покрывало, укрывшись кофтой, а постелить кровать. Что происходит дальше: «белье прохладное — становится немножко лучше». Так человек, которому стало плохо, частично помог себе, предприняв несложный акт поддержания порядка. А затем жизнь начинает помогать человеку сама: «дела, дела: машинку отдать починить, набойки сделать, купить то да се».

 

Но, как уже было сказано, даже панды периодически все-таки вынуждены соприкасаться с внешним миром и выбираться наружу.

Что они видят? Практическое олицетворение бобриного мира — женщины в панталонах, или чуть более пространно — люди, которые носят серое и любят консервы. Их побаиваются и панды, и дети из доброго уютного мира — герои «Венка сонетов». Иногда автор выражается тверже, и чем жестче слова, тем лучше мы понимаем, каким трудным было для Трауберг противостояние с миром консервно-чиновничьим: «молодые и мордатые родственники», «шевелящаяся гуща рыл». Проскальзывает словосочетание «резиновая логика травли».

 

В целом, у Трауберг совершенно не прикрыта обида на бобриц, а еще — обида на мир собственных родителей, точнее, мир матери (с отцом, судя по «Тетрадям», отношения были ближе и трогательнее). Так, мать могла в неосторожной беседе, думая, что маленькая Наташа не слышит, сказать, что «опрометчиво причинила своим детям жизнь». То есть, выразить мысль, радикально противоречащую позиции Трауберг и ранившую ее в детстве.

Из многочисленных комментариев узнаем, что красивая и сильная мать, Вера Трауберг «с дочерью конфликтовала из-за полной несхожести характеров и разных мировоззрений». Для Трауберг важнейшей дихотомией в оценке людей была пара «тихие»/«бойкие». Мать была, безусловно, бойкой. Наташа — конечно, тихой.

 

Но ребенок у Трауберг не ограничивается страхом перед бобрами или обидой на них. Он превозмогает обиду и говорит: «я знал, что они не правы, жалел их и очень за них просил». Так в текст победоносно врывается понятие жалости и милосердия, важнейшее для Трауберг, главное и основное.

 

Панда, как и ребенок, тоже жалеет бобриц. И хотя в этом мире (мире «безжалостных дам») действует обратное правило: на жалость фыркают — «жалость унижает бобра», Трауберг призывает с этой общепринятой установкой смиряться, но действовать вопреки ей. Жалеть нужно, жалеть всех, даже — при случае — гладить камни на мостовой.

 

Таков трауберговский культ милосердия: жалей людей, в том числе бобров (их — обязательно); и не забывай про порядок в берлоге.

Механизм всеобъемлющей жалости очень хрупок, разозлиться, когда нападают — просто, защищаться — естественно. Но задача именно в том, чтобы в трудный момент сказать себе: я знаю и помню, как это бывает обидно и больно, когда посмотрели жестко, сказали грубо, осудили строго, пусть и справедливо. Человек, который скажет (у Трауберг — «взвоет de profundis», из глубины): «Я знаю, как это страшно — и никогда никого сюда не ввергну и не посмею судить ни о ком, кто здесь» — будет спасен «по неизвестному закону». Хотя в общем закон хорошо известен — это один из основополагающих христианских принципов, блаженны кроткие.

 

КАК ВЫЖИТЬ БЕЗ ПАНЦИРЯ (защита блаженных зануд)

 

Бобры и панды — конечно, очень простое разграничение. Есть и более сложное.

В трактате «Summa anthropologiae» Трауберг предлагает новую, тонкую типологизацию, явно выстраданную и очень прозрачную. Нам она интересна тем, что подробно иллюстрирует уязвимость «тихих» перед «бойким» внешним миром — и о том, каким образом с этой уязвимостью можно попробовать справиться.

 

Вот два новых термина, которые вводит Трауберг: а) зануды; б) паскуды.

 

Для понимания «концепции» зануд и паскуд стоит попробовать полностью отказаться от привычного содержания этих слов (особенно это касается первого — зануды). Брать в кавычки названия типов не буду — как не берет их сам автор.

 

Так вот, зануды — люди «неправильные», по сути своей — дети, униженные, открытые, недостойные, нелепые, негладкие, тихие, глупые, слабые. Как уже можно понять, это чуть более расширенное, раскрытое понятие панд.

 

Паскуды же (по аналогии — бобры) — напротив, правильные, взрослые, возвышенные, закрытые, достойные, не-нелепые, гладкие, бойкие, умные, сильные.

 

Как одни соприкасаются с другими, точнее, как зануды адаптируются к внешнему миру бойких и «сильных», как выживают? Есть много разных вариантов «сосуществования», у Трауберг для каждого — название на латыни. Подробно и глубоко, конечно, понять все поможет сам трактат, здесь я коротко опишу разные типы зануд в виде конспекта.

 

Некоторые зануды от боли становятся буйными, некоторые, из стремления себя защитить — злыми. Большинство зануд, к большому сожалению Трауберг, обзаводится панцирями, чтобы прятаться или в разные способы обманывать паскуд (маскироваться). Но, к счастью, это — не единственный вектор развития. Казалось бы, «зануда, не создавшая себе панциря, жить не может». Она должна погибнуть (Трауберг приводит варианты гибели: «смерть, сумасшествие, алкоголизм или наркомания»).

 

Но нет. Трауберг уверена и знает, что зануды беспанцирные живут, хотя их и не много. Часть таких кротких и открытых становятся т.н. «занудами задумчивыми». Они спокойны, ни на что особо не надеются (и не жалуются), все понимают, смотрят на людей и мир умудренно и нежно. Случается, что потом они превращаются в панцирных, но не всегда.

 

А есть другие, смельчаки: зануды блаженные. Иногда человек проявляет признаки блаженной зануды только в детстве (потом — судя по всему, «портится»). Это счастливые, радостные и щедрые, нежестокие дети. Иногда зануды остаются блаженными всю жизнь (Трауберг называет это феноменом святого Франциска и отмечает, что такое «встречается один раз в два-три века»; судя по всему, речь идет о тех, кого мы привыкли считать святыми). Бывает, что зануды становятся блаженными в зрелом возрасте (т.н. чудо Честертона). Как это происходит и откуда берется, разводит руками Трауберг, науке не ведомо.

 

Интересно, что такой, блаженный зануда хоть и остается для мира смешным и нелепым, но от зануд других видов отличается способностью реализовать себя. Эта способность дает ему некую защиту, которая заменяет панцирь. Панцирь — это блокировка и антитворчество. Защита блаженных зануд — творчество. Причем не важно, какое именно творчество: допустим, это может быть что-то из серии общепринятого — музыка, тексты или танец; а может быть самореализация в собственной «берлоге» (доме) — воспитание детей, семья.

Кстати, именно благодаря этой защите блаженный зануда так привлекает к себе людей, вдохновляя их и вызывая восхищение на грани с недоумением.

 

***

Возможна ли опытная апробация подобной технологии счастья? Что делать, если мы сами о себе знаем, что — не блаженные, не творческие и даже не зануды?

 

Часть идей, здесь озвученных, нам все равно интуитивно близка. Мы, например, знаем, что за уютным бытом есть правда, потому что иногда, проходя мимо окон, за которыми готовят ужин и накрывают на стол, у нас сжимается сердце. Мы помним собственное детство, вне зависимости от того, легким оно было или трудным, пересматриваем фото и время от времени приезжаем в родные города. Этого априорного знания нужно держаться, помнить о нем.

 

Еще один полезный механизм — периодически бросать взгляд на ориентиры. Нам не всегда по силам ориентироваться на святых. Можно вспоминать блаженных зануд вроде Честертона. Этот «подвид» чудесных людей чуть ближе нам и понятнее, чем святые, кроме того, мы все наверняка хоть раз встречали в жизни такого человека или хотя бы знаем о его существовании по рассказам других людей, обычно — им восхищенных.

 

Важно не забывать, что подобным примером не обязательно должен быть человек творческий в общепринятом смысле — писатель, мыслитель или поэт. Так, для самой Трауберг примером и ориентиром всю жизнь была ее собственная нянечка — человек очень простой. Наталья Леонидовна писала: «О Господи, что было бы со мной, если бы не нянечка!». Няня Лукерья Буянова, по воспоминаниям Трауберг, была примером беспримесной кротости, милосердия и смирения.

 

Жизнь нянечки Нядэлэ (ее домашнее прозвище), многие годы бывшей при семье, завершилась очень печально, но и эту участь она приняла кротко. Отец, известный режиссер, сумевший в Великую Отечественную эвакуировать семью в Алма-Ату, не смог увезти с собой и няню, так как формально она не являлась Траубергам родственницей. Наталья Леонидовна упоминает о том, что «сделать что-то можно было путем взяток, но как-то и это не получилось». Лукерья Буянова осталась в Ленинграде и скончалась во время блокады.

 

Мало-помалу, возможно, у нас начнут получаться и привычные для нас вещи, но с новым внутренним содержанием (тем самым, которое науке не объяснить).

 

Отложив в сторону — на полчаса — навалившуюся гору работы, сварить себе кофе и выпить его медленно, листая хорошо изданные стихи. В какую-нибудь из суббот пойти по трудному, почти царскому пути, — сделать генеральную уборку или просто разобрать вещи в шкафу.

 

Когда потом у нас получится пожалеть женщину, больно наступившую нам каблуком на ногу в открытых туфлях — мы будем в этом правы, занудны и… счастливы.

 

Матроны.ру

[Neta]

 

5 июля, в День рождения Натальи Леонидовны Трауберг, Arzamas выложил курс ее лекций об английской словесности Дух английской литературы

[Марион]

Месяц апрель, поэтому вспоминают о Н. Трауберг.

https://christrussia.ru/slovo-o-natale-trauberg

По-моему, слишком слащаво и односторонне.

По типу: есть интересные сказки и рассказчики, а есть унылые катехизисы и мануалы.

[Neta]

Вы автора уже совсем затроллили.))

[Марион]

Ну что поделать, коль автор заговаривается. Причем это не в первый раз с ним.

Вот, например:

Цитата

 

Обязательное причащение мирян вытекает из их участия в Литургии, потому что, согласно изначальному пониманию, Евхаристия совершается в сослужении предстоятеля и народа, и это сослужение взаимно, миряне в нём – не пассивные наблюдатели, и не допускать пришедших в храм крещёных людей к причащению – грубейшее нарушение смысла и богословия литургии…

А в плане мысли таким же грубейшим нарушением для христианина было бы не читать Честертона, который настраивает душу на Бога как Вселенский собор…

 

https://christrussia.ru/nevozmozhno-bez-chestertona/

Я, конечно, к Н.Трауберг и Честертону прекрасно отношусь (особенно к Честертону), но от таких суждений и заявлений как-то волосы дыбом встают.

Ну, первое - это просто ошибочно. Допускаются к причащению люди, не имеющие на совести тяжелых грехов. Порядок определения установления таковых - может быть несколько разным (в РПЦ и РКЦ). Но ни там, ни там не предполагается причащение автоматом, в обязательном порядке. 

И почему ж "невозможно без Честертона"? Или "Хроник Нарний"? Или еще чего-то подобного? Я понимаю, заявлялось бы, что без чтения Евангелий христианину быть нехорошо, это да.

А Честертон - он желателен, но - строго на любителя, не более того. А читать Честертона "глазами Трауберг" - тем более на любителя. Но уж никак не "грубейшее нарушение".

Справедливости ради, председатель Американского честертоновского общества Дейл Алквист еще не так отжигает по поводу своего любимца. Но Алквист - эксцентрик, и некоторая внешняя несерьезность и легковесность его заявлений как-то сразу ощущается. А Артем Перлик говорит как будто на полном серьезе. 

[Neta]

С редактором этого ресурса я уже говорила по поводу данного автора. Наши мнения разошлись. 😎

Но он даже на Предании.ру есть. Как писатель, патролог, преподаватель.

[Марион]

А как отношения с самим редактором, конструктивные? От него иногда исходят довольно резкие заявления в политической плоскости.

Публикации там встречаются интересные.

[Neta]

Отношения на уровне "вот вам ссылка".

[Neta]

5 июля — 95 лет со дня рождения Натальи Трауберг

Наталья Трауберг. Труды: «Невидимая кошка»

«Невидимая кошка» — сборник текстов переводчицы, литературоведа, богослова Натальи Трауберг о Честертоне, Льюисе, Толкине, Уайльде, Вудхаусе, Берлине и др. Автор свою книгу характеризует как

«сборник статей, касающихся словесности. Есть заметки о мемуарах, есть — о переводе, есть — о разных писателях. Почти все они были напечатаны, большей частью — как предисловия. Написаны они после 1988 года, когда возникла возможность публично говорить о вере. Должно быть, это — не литературоведение. По-видимому, очерки эти располагаются в пространстве между справкой и проповедью. Что ж, и то, и другое бывает нужно».

Наталья Трауберг. Жизнь: «Сама жизнь»

Собрание разных статей Натальи Трауберг мемуарного характера. Книга объединена общей темой сопротивления христиан «веку сему». В «Самой жизни» читатель найдет воспоминания о свящ. Георгии Чистякове, прот. Александре Мене, С. С. Аверинцеве и многих других.

Сама Трауберг так пишет о книге «Сама жизнь»:

«В книге собраны разные статьи и заметки, в той или иной форме — размышления, однако намного больше историй о том, что Пушкин называл «странными сближениями». Когда эти рассказы появлялись в журналах, их неизменно считали мемуарами. Как раз мемуаров я побаиваюсь по нескольким причинам — это и соблазн беспощадности, и соблазн самохвальства, и сбой памяти, и, наконец, то, что «мы не знаем всей правды». Мне хотелось не столько поделиться воспоминаниями, сколько утешить и даже обрадовать читателей, напомнив о бытовых, будничных чудесах, показывающих, что мы — не одни, и не в бессмысленном мире».

[Марион]

"Саму жизнь" я прочитал, осилил, что называется.

Действительно, не мемуары. В мемуарах автор несет своеобразную ответственность. Здесь - заявления обо всем и как бы ни о чем, как бы ни к чему не обязывающие. Уклон скорее в мелочи, Н.Л. почти не рассказывает, например, про мужа или свою официальную работу в СССР. Заметки писались Н.Л. уже в преклонном возрасте, поэтому упор исключительно на память о том, что было. А она, увы, уже подводит. Поэтому что получилось, то получилось.

Персонажи - раскрыты далеко не все, я считаю. Хорошо получились литовские священники. А вот о. А. Мень - скорее разочарование.

Далее, книга, к сожалению - сборная солянка. Где-то - заметки и зарисовки Н.Л., отдельные истории, а где-то - взятые у нее интервью. Истории причем могут повторяться: эпизод, ставший мемом, "туфельки ставь ровно" упоминается 6 (!!) раз. Почти оскомину набивает.

Для любителей Трауберг, Честертона, Льюиса, истории советской интеллигенции и прочее. Слава Богу, почти без политики. Диссиденты едва упоминаются. Сама Н.Л., по ее же словам, ни диссидентом, ни "шестидесятником" не была. Скорее "пятидесятница" (не та, не та!)

[Марион]

При чтении "Самой жизни" были и маленькие открытия у меня, приятные.

Например, открыл для себя "Томасину" Пола Гэллико, которую Н.Л. перевела. Никогда не слышал, не интересовался и не читал подобное (хотя по книге даже фильм позднесоветский был), а тут - даже пошел и книгу купил...

А вот с другим переводом Н.Л., "Дженни" (тоже про кошек и тоже Пол Гэллико автор), я оказывается был уже знаком. 30 лет назад читал в "Науке и жизни", которая была напечатана в номерах 1980 г. - да и почти забыл, что читал. Фамилия переводчицы мне в те годы совершенно ничего не говорила.

[Neta]

Уверена, что Наталья Леонидовна оставила для нас еще немало сюрпризов. Что касается "сборной солянки", жанр в этом случае значения не имеет. Важнее, знаки эпохи. И чем больше мы от нее отдаляемся, тем более ценными они для читателя будут.