Химеры, горгульи и прочие чудища в христианской культуре

[Neta]

 

Кажется, у нас не было такой темы? А вопросы возникли у православных и протестантов после трагичных событий в Нотр-Даме. Вдруг обнаружили на фасаде диковинные ваяния, и кстати, многие хвастались в соцсетях своими фото и селфи на фоне собора, как будто до пожара ни химер, ни горгулий там не было. Сейчас они же обвиняют католиков в язычестве, так как не могут вместить в голове мифических чудищ, как части архитектурного образа некоторых христианских храмов. Честно сказать, я не умею на такие темы толком говорить. А вы? Но попробуем собрать здесь все, что известно.

[Maxim Bulava]

Сейчас они же обвиняют католиков в язычестве, так как не могут вместить в голове мифических чудищ, как части архитектурного образа некоторых христианских храмов.

Если бы на месте чудищ стояло еще 20-30 статуй святых, то обвинили бы в приверженности круглой скульптуре, презрении к иконам и скрытом иконоборчестве.

 

Оставьте их.

[Neta]

Горгулья, в греческой мифологии воплощение обобщенного представления о неопределенной бесформенной божественной силе, злой или благостной, определяющей судьбу человека. Произведя внезапно, без всякой причины, некое действие, она бесследно исчезает. Горгульями называются также низшие демонические крылатые божества, посредники между богом и людьми. В христианских представлениях горгульи связаны исключительно со злой силой.

 

Горгульи известны как чудовища, украшающие средневековые храмы. Символизировали силы демонического и населенного драконами подземного мира. Считалось, что они укрощены высшей духовностью, средоточием которой является храм. Об этом свидетельствует их расположение в иерархии орнаменталистики: они всегда подчинены ангельским, небесным образам и не занимают центрального положения.

 

 

Каменные гаргульи (или горгульи) начинают появляться на стенах европейских готических и романских построек еще в XI веке. В Нотр-Даме они поселяются лишь в XIII веке, причем считается, что самые красивые из них находятся на уровне больших аркбутанов хора.

 

 

Гаргульи Нотр-Дама были высечены из прочного известняка (лиеса), добываемого в бассейне Сены, поэтому чудовища хорошо сохранились до наших дней. С французского гаргулья (gargouille) переводится как «водосточная труба, желоб».

 

Таким образом эти змееподобные чудовища с драконьими головами являлись украшением старинных водостоков. Отводя воду от стен церквей и соборов, гаргульи защищали стены и фундамент средневековых построек от повреждения осадками.

 

 

Начиная с XVIII века воду начинают отводить обычными сливными трубами, а гаргульи становятся исключительно декоративным украшением стен. Гаргульи обладают, по замыслу архитекторов, самыми разными характерами — то они злобные и коварные, то смешные, а встречаются иногда и печальные. Не всегда их венчают головы драконов — гаргульи являются миру в виде самых разных животных и птиц, причем каждое имеет символический смысл.

 

Гаргулья Лев, считавшийся символом гордости и отваги, по замыслу архитекторов, должен был предупреждать прихожан об опасности впасть в смертный грех гордыни.

 

 

Собака символизировала жадность (наши верные друзья частенько одержимы этим грехом, воруя еду со стола). Волки, которые живут большой стаей и подчиняются вожаку, символизировали священников, собиравших прихожан для противостояния силам зла.

 

 

Орлы считались единственными существами, кроме рыцарей, которые могли самостоятельно победить дракона. К тому же, по преданиям, они могли исцелять сами себя, просто посмотрев на солнце. Змея считалась символом первородного греха и олицетворением борьбы добра и зла. Змей считали бессмертными, и это лишний раз доказывало, что противостояние дьявольского и божественного будет вечным. Из смертных грехов со змеем ассоциировали зависть. Козлы и бараны считались символом похоти, также одного из семи смертных грехов. К тому же, сам Сатана часто изображался с козлиными ногами. Обезьяна – по непонятной причине олицетворяла лень.

[Neta]

Легенда о Гаргулье гласит, что в VII веке нашей эры в болотах, недалеко от Руана, на берегу Сены жил дракон. Он терроризировал местных жителей и нападал на суда, проходившие по Сене. Чудище извергало из пасти то огонь, то мощные потоки воды. Каждый год, чтобы как-то защититься от свирепого зверя, жители Руана приносили ему человеческие жертвы. Звали дракона Gargouille. И бесчинствовала Гаргулья до тех пор, пока не явился Святой Роман и не усмирил её.

 

Когда епископ Роман решил изловить Гаргулью, то прийти ему на помощь согласился только один человек – преступник, которому терять было нечего, поскольку его уже осудили на смертную казнь. Этого преступника и использовал Святой Роман в качестве приманки, отправив его в логово чудовища. Гаргулья учуяла человеческих дух и вышла из логова, чтобы полакомиться, но тут епископ лишил её воли при помощи святого креста и молитвы. Гаргулья с покорностью легла у ног святого, и он привёл покорившегося зверя в город, где нечисть была отправлена на костёр. В огне сгорели хвост и туловище дракона, а голову прикрепили на стену собора в назидание другим драконам.

 

 

Большое количество мифов и легенд связаны со знаменитыми химерами, установленными на верхней площадке Нотр-Дама. Они символизируют человеческие пороки и силы зла.

 

 

Химеры появились на соборных карнизах значительно позже гаргулий, и в отличие от последних, служили просто гротескным украшением, символизирующим могущество дьявола, который может порождать ужасных и странных существ.

 

 

В Древней Греции химерой называлось животное с телом козла, головой льва, и хвостом дракона. Средневековые химеры были еще более причудливы, чем античные и могли сочетать в себе черты самых разнообразных животных, прежним оставался только принцип многосоставности.

 

 

Химеры с древних веков приписывали магические свойства, они считались безмолвными стражниками святых мест. С наступлением ночи, когда на город опускаются сумерки, чудовища оживают, обходят свои вечные владения, храня покой сооружения. По замыслу древних архитекторов они показывают всю противоречивую сущность человека, множество характеров и черт: печаль, злость, улыбку, радость или каменные слезы.

 

 

В Средние века фасад главного собора Парижа украшали только гаргульи. Галерея знаменитых химер была пристроена архитектором Виолле-ле-Дюком гораздо позже, только в XIX веке. Тогда в соборе проводилась крупномасштабная реставрация, здание ремонтировали после разрушений, причиненных ему событиями Великой Французской революции. Виолле-ле-Дюк сам нарисовал химер, а выполнили их пятнадцать замечательных скульпторов XIX века под руководством Жоффруа Дешома (Adolphe-Victor Geoffroy-Dechaume).

 

 

[Neta]

Сейчас галерея из пятнадцати химер (Galerie des chim?res) находится прямо у основания башен, на высоте 46 метров. Самую известную из них зовут Стрикс Стрикс (la Stryge, от греч. strigx, то есть «ночная птица») — крылатый ночной демон, полуженщина-полуптица, испускающая пронзительные крики и по преданию питающаяся кровью новорожденных младенцев или похищающая их в своих когтистых лапах.

 

 

Ее изображение давно стало хрестоматийным и именно ее в первую очередь представляет большинство людей, когда слышат слово «химера». Согласно легенде, Стрикс по ночам расправляет крылья и парит вокруг Нотр-Дама. Парижане до сих пор верят, что Стрикс может похитить неосторожно оставленного без присмотра младенца. Забавно, что химеры уже настолько давно стали символом Собора, что изображение одной из них присутствовало на афишах знаменитого мюзикла Notre Dame de Paris, основой которого стал знаменитый роман «Собор Парижской Богоматери» Виктора Гюго.

 

Однако, трагическая история горбуна Квазимодо и красавицы цыганки Эсмеральды разворачивалась в далеком 1482 году; роман был опубликован в 1831 году, а химеры появились в Соборе лишь спустя десятилетие.

 

Источник

[Neta]

Оставьте их.

 

Не могу, Максим. среди них есть близкие люди. И мне хотелось бы как-то донести смысл.

[Maxim Bulava]

И мне хотелось бы как-то донести смысл.

Это будет выглядеть следующим образом: в ответ на походя брошенное обвинение, например: "ваши соборы построили дьяволопоклонники", - Вы будете вынуждены что-то километрами растолковывать, и в результате 98 % собеседник или не поймет или не захочет понять.

 

Вы, наверное, читали: у Станислава Лема есть рассказ, в котором конструктор Трурль строит королю совершенного киберсоветника, а король, получив заказ, не хочет платить. Что делать Трурлю? Любую попытку подкопа под короля советник с легкостью отразит. Тогда Трурль просто пишет советнику невинную записку. Кончается всё разборкой советника на части. Разумные объяснения советника, что в записке нет шифра и т.д., не помогли.

 

Позднее конструктор говорит: "Чтобы это понять, нужны объяснения – правдивые, но запутанные, которых, я был уверен, ограниченный ум короля не вместит".

 

Вы просто оказываетесь в положении этого советника перед королем.

[Neta]

Пусть разберут на части. Но я попытаюсь.)

[Neta]

Чудища и Средние века

 

Кажется, я нигде не читал толкового отчета о мифических чудищах, популярных в Средние века. Попадавшиеся мне исследования грешили грубыми ошибками, которые всегда мешают нам понять чужие времена и веры.

 

Конечно, первая ошибка — та самая, которой дали (или одолжили) свою санкцию крупные ученые типа Фрэзера. Я говорю о нелепом предположении, что выдумки надо заимствовать. Поэмы и сказки похожи не потому, что евреи — это халдеи, христиане язычники, а потому, что люди — это люди. Что бы теперь ни говорили, люди — братья.

 

Каждый, кто смотрит на луну, может назвать ее девой и охотницей, ничего не зная о Диане. Каждый, кто видел солнце, может связать его с искусствами и врачеванием, не зная об Аполлоне. Влюбленный, гуляя в саду, сравнивает женщину с розой, а не с уховерткой, хотя и уховертка — Божья тварь, и кое в чем лучше розы, скажем — проворнее. Но, наслушавшись ученых бесед, нетрудно подумать, что поклонение розе — пережиток древнего обряда, а презрение к уховертке — пережиток табу.

 

Вторая ошибка: теперь считают, что мифы и образы, действительно заимствованные, перенимаются механически и лежат мертвым грузом. Это не так. Представьте, что в прекрасном видении вам предложили выкрасить все в синий цвет, — пробудившись, вы схватываете ту кисть и ту краску, которой пользовались и до вас, для других целей. Именно это и случается в пору великих переворотов духа. Люди используют то, что было, — но преображают.

 

Ученые нам говорят, что христиане заимствовали то или иное чудище у древних. Да, заимствовали — в том смысле, в каком мы заимствуем кирпич у глины, динамит — у соответствующих веществ. Они заимствовали, но — Бог свидетель! — они расплатились сторицей.

 

Не буду останавливаться на прочих ошибках. И этих, первых, достаточно, чтобы не понять единорога — а что, в сущности, может быть важнее? Вероятно, таинственные чудища Средневековья и впрямь старше христианской веры. Я говорю так не потому, что так говорят авторитеты. Как правильно заметил Суинберн, беседуя с Прозерпиной, я достаточно стар, чтобы знать хоть одно, и вот я знаю, что авторитеты — люди преуспевающие, а люди преуспевающие — плохие христиане.

 

Понятно и без авторитетов — из книг, да и просто из опыта, — что чудищ в древности знали. Помнится, еще в Ветхом Завете сказано, что единорога нелегко приручить (и верно, его не приручили до сих пор). Если еще не сказали, что единорог там — это носорог, ничего, скоро скажут; но не я. Чудищ знали и в древности — что с того? Эта избитая истина куда менее удивительна, чем другая, отнюдь не избитая.

 

Насколько я понимаю, у язычников чудища были связаны со злом. Они были чудищами в прямом смысле слова — монстрами, уродами, выродками. Иногда убитое чудище помогало справиться с неубитым, так помогла Медуза Персею. Но лучше они от этого не становились.

Правда, в наши дни многие восхитились бы Гидрой, которая, следуя правилам эволюции, выращивает две головы вместо одной. Но древние Гидрой не восхищались; ее убивали ко всеобщей радости. Нашим современникам понравился бы кентавр, удачно сочетавший животное с мужчиной; похвалили бы и химеру за изысканную усложненность форм.

 

Гидра и химера пришлись бы нам по вкусу — нам, но не древним. В древности чудище годилось только на то, чтоб его убить.

Когда Европа стала христианской, чудища явились снова, но с ними случилась странная вещь. В очень старой версии легенды о св. Георгии рыцарь не убил дракона, а окропил святой водой. Именно это и произошло с теми глубинами сознания, где рождаются дикие, диковинные образы.

Возьмем, к примеру, грифона. В наше время он годится разве что для маскарада. Всем примелькались грифон и черепаха на рисунках из «Панча». Но в прежнее время грифон не был обыденным и смешным, не был он и непременно злым.

 

В нем сочетались две священнейшие твари: лев Марка — символ мужества, благородства и славы — и орел Иоанна — символ истины и свободы духа. Он часто бывал эмблемой Христа — ведь лев и орел сочетались в нем неслиянно и нераздельно, как две природы в Спасителе. Грифон был связан не со злом, а с добром; но от этого его боялись не меньше. Быть может, больше.

 

Еще лучший пример — единорог. О нем я, собственно, и думал писать, но он куда–то делся, и я про него чуть не забыл. Страшный он зверь. По слухам, живет он в Африке, но я ничуть не удивлюсь, если встречу его на одной из белых дорог, ведущих в Биконсфилд, — белей дороги, выше колокольни.

 

Эти чудища были огромны, немыслимо свободны и немыслимо сильны. Поступь единорога сотрясала пустыни, крылья грифона били в небе, словно стая серафимов. И все же — от природы не уйдешь! — если бы вы спросили, что значит единорог, вам бы ответили: «Целомудрие».

Когда мы это поймем, мы поймем и многое другое, скажем — нашу собственную цивилизацию. Христианская добродетель не была для христиан тихой или безобидной. Они знали: добродетели бросают вызов, сотрясают мир, вопиют в пустыне, просят у Бога пищу себе. Пока мы этого не знаем, нам не понять и льва с единорогом на вывеске кондитера.

 

Честертон Гилберт Кийт (Gilbert Keith Chesterton)

[Neta]

Кто знает, есть ли русский перевод честертоновского эссе "О гаргульях" из сборника "Сомнения и шатания"?

[Доминик Веннер]

Молодому русскому, Андрею Кучкову, очень понравилась столица короля Филиппа-Августа. Париж был как будто поменьше и победнее, чем родной город Кучкова, Киев, особенно до разорения киевской земли князем суздальским Андреем Боголюбским. Но в обеих столицах было что-то общее: или небо, светлое, изменчивое и многоцветное; или веселый нрав жителей; или окрестные зеленые холмы, -- холмы Монмартрского аббатства и Печерского монастыря. Жить в Париже было много спокойнее, чем в Киеве. Не грозили французской столице ни половцы, ни печенеги, ни черные клобуки, ни исконные враги киевлян -- суздальские и владимирские полчища.

 

Правда, при нынешнем великом князе Святославе Всеволодовиче киевская земля несколько отдохнула от войн и набегов, но еще свежи были в памяти киевлян и тяжелая дань, наложенная на город Ярославом Изяславичем, дань, которую платили все: игумены, и попы, и чернецы, и черницы, и латина, и иудеи, и гости. Памятен был им и разгром Киева Андреем Боголюбским, когда были на всех людях стон и туга, скорбь неутешная и слезы непрестанные. Да и теперь каждый год могли нагрянуть и хан Гзак, и хан Кончак, окаянный безбожный и треклятый, и Ростиславичи Смоленские, а то и сам Всеволод Суздальский Большое Гнездо.

 

В Париже об иноземных нашествиях давно забыли. Город рос, процветал и славился наукой: прогремели на весь мир, вплоть до русской земли, великие парижские ученые: Адам с Малого моста, Петр Пожиратель, Петр Певец и особенно славный Абеляр. Молодой Андрей Кучков душой был рад тому, что послал его князь Святослав Всеволодович в Парижский университет изучать латинскую мудрость: trivium, quadrivium, physica, leges, decretum и sacra pagina. [Тривиум (цикл из трех наук: грамматики, диалектики и риторики), квадривиум (цикл из четырех наук: арифметики, музыки, геометрии и астрономии), естествознание, юриспруденция, законоведение и Св. Писание (лат.).]

 

В Париже у Андрея Кучкова был дальний родственник, дед которого уехал из Киева в свите Анны Ярославовны, дочери великого князя, вышедшей замуж за французского короля Генриха. Но родственник этот, славный воин и крестоносец, уже по-русски совсем не говорил. Принял он Андрея Кучкова радушно и в первые же дни показал ему столицу Франции. Показал palatium insigne -- дворец Филиппа-Августа, раскинувшийся на самом берегу реки, на восточном углу парижского острова. [Нынешний Palais de Justice (Дворец правосудия). -- Автор.] Андрею Кучкову понравились и укрепления дворца, и собственные королевские покои, густо выстланные мягкой соломой, на которой почивал любивший роскошь Филипп-Август, и пышная, расписная, с позолоченными сводами баня, где два раза в год -- на Рождество и на Пасху -- купалась французская королева. Понравились ему и подвальные помещения дворца, носившие название Conciergerie [Букваньно: жилище привратника (франц.).].

 

Показал Андрею родственник также окраины города: болота правого берега реки Сены, -- там король собирался строить новый дворец Лувр, -- и виноградники левого берега, -- среди них на горе святой Женевьевы раскинулся славный Парижский университет. А затем воин повел Кучкова смотреть главное чудо столицы: Собор Божьей Матери, начатый постройкой не так давно архиепископом Морисом де Сюлли и уже почти готовый.

 

По дороге они остановились поглядеть На зрелище, не привычное для молодого киевлянина. На севере острова, на высоком, в человеческий рост, квадратном костре из хвороста и соломы жгли трех колдунов, одну ведьму, двух мусульман, двух иудеев и одного кагота. Андрею Кучкову это было хоть и страшно, но очень интересно: в Киеве никогда никого не жгли и даже вешали редко, а наказывали больше потоком, разграблением или простой денежной пеней. Воин объяснил молодому человеку, что наследство сожженных поступит в королевскую казну, и похвалил мудрую финансовую политику короля Филиппа-Августа, отец которого, покойный Людовик VII, отличался чрезмерной кротостью, всем иноверцам был рад, колдунов жечь не любил, а потому и оставил казну совершенно пустою. Андрей Кучков не согласился, однако, со взглядом своего родственника: князь Ярослав завещал киевской земле наставления Другого рода.

 

Когда дувший с реки Сены ветерок развеял запах горелого мяса и серы, а палач, le tourmenteur jurИ du Roy [присяжный королевский мучитель (франц.).], стал рассыпать лопатой пепел в разные стороны, они пошли дальше. Андрей Кучков очень хотел увидеть Собор Божьей Матери, но и боялся немного, как бы этот собор не оказался лучше церкви Святой Софии, которую великий князь Ярослав воздвиг в Киеве на удивление миру. Оказалось, однако, что храмы совершенно друг на друга не похожи. Оба были на редкость хороши, только киевский светел и приветлив, а парижский угрюм и страшен: день и ночь" Андрей Кучков долго любовался великолепным Собором Божьей Матери. Затем вместе с воином и со знакомым воина, пожилым благодушным монахом, они пошли закусить в соседний кабачок.

 

В кабачке перед очагом сидел странный человек лет шестидесяти, в черном коротком костюме, со шпагой, но без кинжала, в высоких сапогах, но без длинных рыцарских носков, с усами, но без бороды, -- рыцарь не рыцарь, но и не простой горожанин и не духовное лицо. Он потягивал вино и задумчиво смотрел на раскаленный вертел, на котором жарился лебедь. Лицо у него было странное, усталое, темно-желтое, а глаза серые, холодные и недобрые. Монах знал этого человека и шепнул спутникам, что по ремеслу он мастер-ваятель, происхождения же темного: едва ли не convers [Иудей, принявший христианскую веру. -- Автор.], а впрочем, может быть, и не convers, но, во всяком случае, мастер весьма искусный и очень ученый человек. С ним любили, встретившись в кабачке, поговорить о серьезных предметах знаменитейшие доктора и реалистского и номиналистского толка.

 

Монах познакомил своих спутников с ваятелем, и они вместе уселись у очага. Воин сообщил, что молодой иностранец прибыл из далекой страны, откуда была родом покойная королева Анна. Ваятель слышал и читал об этой стране и об ее славной столице, которая в арабских рукописях именовалась Куяба и которую латинский путешественник назвал: Chyve, aemula sceptri Constantinopolitani, clarissimum decus Graeciae. [[Киев, соперник царственного Константинополя, красы и гордости Греции (лат.).]] Андрей Кучков был очень польщен похвалой своему городу и, как мог, восторженно описал Киев, его красоту и богатство, тридцать церквей и семьсот часовен, митрополию святой Софии, и храм Богородицы Десятинной, и златоверхий Михайловский монастырь, и верхний город с воротами Золотыми, Лядскими и Жидовскими, и великий двор Ярославль, и торговый квартал Подолье, и зеленый Кловский холм за Крещатицким ручьем, и пышные сады над самой прекрасной в мире рекой. Ваятель и монах слушали с любопытством, хоть и не совсем понимали странное латинское произношение рассказчика с ударениями на "о". Воин между тем заказывал ужин, ибо время было позднее: четыре часа дня; парижане обедали утром часов в десять. Ужин был очень простой: три супа (в честь святой Троицы) -- из риса, из бураков и из миндального молока; шафранный пирог с яйцами, другой пирог с грибами, два блюда рыбы, морской и пресной, баранина под соусом из горчицы, жареный лебедь, два разных салата, шартрское пирожное пяти сортов и легкий десерт -- issue de table [завершение трапезы (франц.).]. Андрей Кучков нашел, что в Париже едят немного, но зато хорошо. Руками ели только рыбу, мясо и сладкое, а к супам были поданы ложки, бывшие в ту пору новинкой. Хозяин принес несколько бутылок: предложил гостям и местное парижское вино, и греческое, и сладкий напиток Святой Земли.

 

После первого же блюда монах, обращаясь к скульптору, начал для приличия ученый разговор, коснулся principia essendi и principia cognoscendi [первопричина бытия и первопричина познания (лат.).], процитировал Иоганна Стота Эригену, святого Ансельма и Бернарда Шартрского. Андрей Кучков слушал с благоговением, воин -- с испугом, а ваятель -- с усмешкой.

 

-- Mundus nec invalida senectute decrepitus, nec supremo obitu dissolvendus, exemplari suo aeterno aeternatur [Мир, бессильный от старческого одряхления и близкий к гибели, увековечивает свой вечный образец (лат.).], -- закончил убежденно монах.

 

Ваятель не ударил в грязь лицом и на цитаты ответил цитатами. Он в учении номиналистов видел меньше заблуждений, чем в доктрине реалистов, и ставил Росцеллина Компьенского выше тех авторов, на которых ссылался монах. Но, впрочем, Росцеллина также ценил не слишком высоко и утверждал, что от споров великих учителей у него болит голова и рождаются странные сны. Говорит загадочно Соломон Премудрый: Multas curas sequuntur somnia, et in multis sermonibus invenietur stultitia. ["...Как сновидения бывают при множестве забот, так голое глупого познается при множестве слов" (лат.). -- Екклесиаст, V, 2.]

 

Воин, которому надоели латинские цитаты, перевел разговор на темы военно-политические. С востока пришло недавно сенсационное известие; в Дамаске скоропостижно скончался великий мусульманский герой, знаменитый полководец, султан Юзуф бен-Айуб Салах-Эддин, в Европе именовавшийся Саладином.

 

-- Десница Господня поразила этого неверного! -- сказал, разливая вино по кружках, монах. -- Не будь его, нам, а не мусульманам, принадлежала бы теперь Святая Земля. Над нашим правым делом восторжествовала его грубая сила.

 

Ваятель с усмешкой осушил кружку. Но воин, сам принимавший участие в третьем крестовом походе, ударил рукой по столу и воскликнул, что хоть Саладин и неверный, и будет жариться в аду, но другого такого молодца не сыскать в целом мире.

 

-- Нет у нас равного ему по доблести и по военному искусству, -- горячо заметил он и, с беспристрастием старого солдата, принялся рассказывать чудеса о подвигах Саладина, который объединил под своей властью Сирию, Аравию, Месопотамию, Египет и хотел завоевать Константинополь, Италию, Францию, весь мир.

 

-- Хотел завоевать весь мир, -- повторил скульптор.

-- Quid est quod tuit? ipsum quod futurum est... [Сколько таких было? И сколько таких еще будет... (лат..)] Александр и Цезарь тоже хотели...

-- И завоевали! -- воскликнул воин.

-- Почти. Не совсем, -- поправил ваятель.

 

Монах вздохнул и рассказал, что Саладин на одре смерти велел эмирам пронести по улицам Дамаска кусок черного сукна и при этом кричать в назидание мусульманам: "Вот все, что уносит с собой в землю повелитель мира Саладин!"

 

Воин, человек пожилой, задумался. А молодой Кучков, утомленный молчанием, рассказал о том, как в их краях один могущественный князь, Андрей Боголюбский, человек скверный и жестокий, но весьма искусный в ратном деле, тоже хотел подчинить себе мир и действительно объединил русские земли: разорил и унизил Киев, подчинил себе смоленских, черниговских, волынских, полоцких, новгородских, рязанских, муромских князей.

-- А как кончил этот скифский Цезарь? -- спросил с любопытством ваятель.

-- Его убили, -- с радостью ответил Андрей.

-- Прогневил он Бога своей крутостью, и невтерпеж стало людям сносить его власть. Двадцать человек ворвалось к нему темной ночью. Князь бросился было к мечу, да ключник Амбал с вечера утащил княжеский меч из опочивальни, и убил Андрея Боголюбского мой родич Яким Кучков.

Ваятель негромко рассмеялся.

-- Есть на Востоке поговорка, -- сказал он. -- Пошла овца добывать рога, вернулась без рогов и без ушей. Multas suras sequuntur somnia... Quid est quod fuit? ipsum quod futurum est. Воображение Творца велико, но не бесконечно. Бесконечна в мире только человеческая глупость. Et aludavi magis mortuos, quam viventes et feliciorem utroque judicavi, qui necdum natus est, nec vidit mala quae sub sole fiunt. [И ублажал мертвых... более живых... а блаженнее их обоих тот, кто еще не существовал, кто не видал злых дел, какие делаются под солнцем (лат.). -- Екклесиаст, IV, 2, 3.]

 

Он вынул из кармана небольшую склянку и стал отсчитывать капли в стакан с водой. Затем размешал и выпил.

-- Верно, ты это пьешь отраву, мрачный ученик Соломона Премудрого? -- пошутил монах, с любопытством глядя на склянку.

-- Нет, это капли жизни джулах. Я вычитал их состав в книге "Крабадин" мудрого врача Сабура-бен-Сахема.

-- В наши годы полезно лечиться, -- сказал одобрительно монах.

-- Я сам лечусь, как умею: conjurationibus, potionibus, verbis, herbis et lapidibus. [Заговоры, микстуры, заклинания, травы и камешки (лат.).] Говорят, будто восточные врачи знают такие капли, от которых сбываются человеческие желания.

-- А ты чего же хочешь?

-- Я? -- переспросил монах и ненадолго задумался. -- Хочу дожить до того дня, когда будет сломлена сила неверных, и вернется к нам навеки Святая Земля, и во всем мире восторжествует наша великая церковь. Хочу сравняться благочестием с благочестивейшими. Хочу, вслед за мудрыми учителями, опровергнуть в ученой книге печальные заблуждения номиналистов.

-- А я хочу, -- сказал воин, -- жить долго, Пока руки способны держать меч. Хочу превзойти храбростью Конрада Монферра. Хочу на турнире выбить копьем из седла Ричарда Львиное Сердце. Хочу, чтобы вслед за славной жизнью послал мне Господь честную смерть в бою с сарацинами за святое, правое дело.

-- А я хочу, -- воскликнул Андрей Кучков, выпивший много греческого вина, -- я хочу сначала постигнуть вашу латинскую мудрость: trivium, quadrivium, physica, leges, decretum и sacra pagina. Хочу затмить ученостью знаменитейших ваших учителей. Хочу также на турнире победить тебя, воин, после того, как ты выбьешь из седла Ричарда Львиное Сердце. А затем хочу сложить свою славу к ногам светлокудрой девы, что живет над рекой Борисфеном в тереме купца Коснячка.

-- Вот это так, -- сказал воин, засмеявшись, и налил юноше и себе по полной кружке греческого вина.

-- Ну а ты, мастер?

-- Я ничего не хочу, -- ответил медленно ваятель. -- В молодости я имел много желаний, гораздо больше, чем ты, юноша. Год тому назад у меня оставалось только одно: закончить статую, творение всей моей жизни. На прошлой неделе я в последний раз прикоснулся к ней резцом. Теперь я ничего больше не хочу.

-- Где же эта статуя? -- спросили в один голос монах, воин и Андрей Кучков.

Ваятель открыл окно и показал рукой на вершину Собора Божьей Матери.

-- Там! -- произнес он проникновенно.

-- Вот ты повел бы нас посмотреть ее, -- заметил монах из вежливости: ему не слишком хотелось после плотного ужина подниматься по крутой лестнице церкви. Спутники монаха немедленно присоединились к просьбе. Ваятель кивнул головой. Воин подозвал хозяина и стал расплачиваться.

-- Слава тебе, великий мастер, -- сказал монах, -- что данный тебе от Бога талант ты употребляешь на столь благочестивое дело. Зато будет вечно жить в потомстве твое имя. Ибо вечен Собор Божьей Матери.

-- Своего имени я не вырезал на статуе, -- произнес медленно ваятель.

-- Его забудут на следующий день после моей смерти.

-- Отчего же? -- заметил укоризненно монах. -- Дивясь твоему произведению, люди будут спрашивать: почему неизвестно нам имя благочестивого мастера?

-- Нет, -- сказал ваятель с живостью. -- Кто увидит мою статую, тот этого не спросит.

Воин спрятал сдачу. Они вышли из кабачка и перешли через площадь, направляясь к собору. У двери, ведущей на лестницу башен, сидела на тумбе дряхлая нищая старуха. Шамкая беззубым ртом, она бормотала дребезжащим голосом какую-то песенку. Лицо и платье древней старухи были одинакового серого цвета, цвета камней церкви. Ваятель остановился возле нее. Старуха бормотала:

Pur kei nus laissum damagier?

Metum nus fors de lor dangler;

Nus sumes homes cum il sunt;

Tex membres avum cum il out,

Et altresi grans cors avum,

Et altretant sofrir poum,

Ne nus faut fors cuer sulement,

Alium nus par serement...

 

[Песня нищей заимствована из "Le Roman de Rou" нормандского поэта 12-го столетия Робера Васа; ее транскрипция на современный французский язык находится в последней главе "Девятого Термидора". -- Автор.

 

Доколе есмы сущими в розни?

Пора презрети ужасны козни.

Вышняя воля нам подала

Те же руци, нози и тела.

Пребываем с иными в равной красе,

Такожде страждем ныне, как все,

Донележе сердцу не дано

Бысть с иными сердцами, будто одно...

Перевод со старофранцузского Е. Витковского.]

 

Ваятель с усмешкой глядел на старуху. Вдруг в его глазах проскользнул ужас. Он быстро вошел в боковую дверь церкви. По узкой винтовой лестнице, со ступеньками, расширяющимися к одному краю, держась рукой за тонкий железный прут перил, они стали подниматься к башням. Ваятель шел впереди, ступая тяжело и уверенно. Винтовой ход то светлел при приближении к бойнице, то снова темнел и становился страшен. На светлой площадке они перевели дух. -- Высоко же ты работаешь, мастер, -- сказал монах, вытирая лоб рукавом рясы.

-- Зато близко к небесам, -- ответил ваятель.

Голос его звучал в каменной трубе глухо. Они медленно двинулись дальше, прошли темный круг без окна и вышли на галерею. Их ослепило солнце. Андрей Кучков вскрикнул от восторга. Под ним был парижский остров. За рекой виднелась зелень виноградников и золото хлебных полей.

Ваятель подошел к перилам галереи. На них что-то было покрыто холстом.

 

-- Покажи, покажи свое творение! -- сказал, тяжело дыша, монах.

Кусок серого холста упал.На перилах сидело каменное чудовище. Монах, рыцарь и Кучков долго смотрели на него, не говоря ни слова.

-- Уж очень он страшный, -- сказал наконец Андрей.

-- Да это что ж такое: зверь рогатый и горбоносый? -- спросил с недоумением рыцарь, не сводя глаз со статуи.

-- Мыслитель, -- ответил медленно ваятель. -- Дьявол-мыслитель...

-- Помилуй! -- воскликнул монах. -- Да что ж дьяволу делать в таком месте? Побойся Бога!

Ваятель не слышал, по-видимому, слов своих спутников.

-- Нет, брат, это ты напрасно изваял, -- сказал с укором монах, -- это насмешка и грех.

-- Не насмешка, -- ответил глухо ваятель. -- Я не стал бы смеяться над самим собою...

-- Какой страшный! -- повторил Кучков. -- Губа, как у лютого зверя. А глаза-то!.. И язык высунул от удовольствия... Чему он радуется?

 

Молодой русский посмотрел в ту сторону, куда был устремлен бездушный взор дьявола. На противоположном конце острова суетились люди: там разбирали остатки костра.

-- Грех, грех, брат, -- повторил укоризненно монах. -- Добрый католик не создал бы такой статуи. Напрасно умудрил тебя Господь, послав тебе талант и науку.

Ваятель не отвечал ни слова.

 

Марк Алданов. Девятое Термидора

[Neta]

 

Барочный амвон ок.1750. Приходская церковь в деревне Доброшув, Польша.

[Марион]

В 23.04.2019 в 13:17, Neta сказал:

Кто знает, есть ли русский перевод честертоновского эссе "О гаргульях" из сборника "Сомнения и шатания"?

По-видимому, нет.

https://fantlab.ru/work252557

[Марион]

У Честертона тема горгулий размазана так сказать по всему его творчеству тонким слоем.

На русском языке специально почти ничего нет, но даже в детективах про отца Брауна вроде бы присутствует.

Есть и книги, посвященные этой теме у Честертона. "Темная сторона Честертона: горгульи и гротески" (на английском)

[Марион]

Г.К. Честертон, "Песня каменщиков" (отрывок) из "Песен четырех гильдий", сборник "Баллада о св. Варваре".

Мы сотворили гору Божию руками
(Коль скоро руки наши Бог создал под небесами),
Где серафимы в солнечных лучах пылают,
А черти дожди хладные прочь убирают;
Работой адовой, глоткáми загребущими
Горгульи с крыши собирают дождь ревущий,
Зевок их больше, чем застывший крик ужасный,
Само их изрыгание при этом не напрасно.
Оно абсурдней, чем язык твой сообщает,
Оно ж мудрее, чем слова твои вмещают -
Все эти каменные крылья водостока
Парением повторяют птиц полет высокий;
Здесь ангельские битвы в камне отразились
Над изумленной улицей они остановились,
Где водостоки повернули мы до звезд намедни,
Что означает: первые тут встретятся с последними...

(Перевод мой)