Гилберт Кийт Честертон

[Neta]

62 года назад в этот день скончался английский христианский мыслитель, журналист и писатель Гилберт Кийт Честертон.

 

 

Честертон в России

 

Наталья Трауберг

 

Сейчас, когда так жадно самоутверждаются недотоптанные люди, писать о себе почти неприлично. Может быть, хотя бы для христиан, вернется полный запрет и, подобно Павлу, мы будем говорить: «Знаю одного человека, который…»

 

Но ведь и Павел, особенно в 2 Кор., не выдержал и ссылался на себя. А скромнейший из людей, Честертон, даже проблемы здесь не видел. Правда, ему удавалось ни разу не сползти в самоутверждение.

 

Как бы то ни было, иногда, для дела, я на себя ссылаться буду; и сразу начну с того, что строчки честертоновских стихов впервые услышала дома, в раннем детстве. Мама и папа любили песенку про вегетарианца из «Перелетного кабака» и даже иногда называли друг друга «Шом» и «Рери».

 

Конечно, любили они ее в переводе Николая Чуковского, хотя папа английский знал. Но он был уверен, что Честертон — «яркий представитель» беззакония 20-х годов, которое тот пламенно обличал. Печальную правду он узнал лишь лет через 35, когда я перевела «Франциска» и «Вечного человека», и очень огорчился.

 

Словом, папа считал, что для такого сверхлегкого чтения не стоит лезть в подлинник. Считали так и другие. Особенно странно с Эйзенштейном — он был старше их не намного, но гораздо взрослее. Они навсегда остались подростками; он, может быть, даже ребенком не был.

 

Если мне возразят, спорить не стану, знала я его тогда, когда судить умом — ни в коей мере не могла, но умным-то он был, а заметил у Честертона только эксцентричность. Сочетания ее с «центричностью» никто из них не увидел. Тут я судить могу; о Честертоне я успела поговорить с Сергеем Михайловичем, потому что начала читать его осенью 1944 года, а летом 1945 видела С. М. в Москве.

Мало в чем я так убеждена, как в том, что Честертон — святой. Собственно, святость вызывает не разумную убежденность, а те самые чувства, которые точнее всего уподобить физическим. То ли это сияние, то ли музыка, то ли запах, odor sanctitatis. Святые, как солнце, светят на правых и неправых, а уж тем более — на несчастных. Россия была очень неправой и очень несчастной. Может быть, именно поэтому Честертон особенно связан с ней. Когда и как это проявлялось, попробую сейчас рассказать.

 

Читать подробнее:

https://www.pravmir.r...megafon-bozhij/

[Marishkin]

Рассказ замечательный.

Правда не столько о Честертоне, но всё равно замечательный .

[Neta]

Тема только началась.

[Марион]

Мне у Честертона больше всего "Ортодоксия" нравится.

https://www.chesterton.ru/orthodoxy/index.html

[Amtaro]

Ортодоксия хороша, но меня в своё время поразил "Вечный человек".

[Pawlo]

И меня.

Особенно вдохновляет глава 5 смертей веры

[Марион]

Потрясающая способность Честертона - это "раскачивать" человеческую, земную логику, постоянно оперировать парадоксами. (Иногда кажется, что это - особое хобби англичан, но Честертон и тут выделяется особо). И в "Ортодоксии", и в "Вечном человеке" (но особенно мне показалось в "Ортодоксии") наблюдается именно такая раскачка. Раскачка сознания эта - один из путей снятия заноренности при восприятии Евангельской проповеди, которое после нее легче ложится на душу.

 

Хотя начинал чтение Честертона не с самого яркого его трактата "Св. Фома Аквинский". В свое время интересовался всем и искал все, что связано с Аквинатом, так на Честертона и вышел

[Марион]

Как и многие, наверно, я знакомился со взглядами Честертона прежде всего по сборнику "Вечный человек" издания 1991 г. "Еретиков" там не было. Прочитал их позже, вот на какое место из этой книги хочу обратить внимание

 

Когда общество начинает слабеть и теряет инициативу, тут-то и начинаются разговоры об «эффективности». То есть именно когда тело превращается в развалину, человек впервые заговаривает о здоровье. Сильный организм интересуют не процессы, а цели. Нет лучшего доказательства физического здоровья человека, чем веселый разговор о путешествии на край света. И нет лучшего доказательства душевного здоровья нации, чем постоянные разговоры о походах на край света, о Страшном суде и о Новом Иерусалиме. Нет лучшего признака грубого материального здоровья, чем стремление достичь высоких и недостижимых идеалов; точно так в раннем детстве мы мечтаем попасть на Луну.

 

Ни один из героев великих эпох не понял бы, что значит борьба за эффективность. Хильдебранд сказал бы, что он боролся не за эффективность, а за католическую церковь. Дантон сказал бы, что боролся за свободу, равенство и братство. Даже когда идеал этих людей заключался в том, чтобы сбросить ближнего с лестницы, они думали о действии, как здоровые люди, а не о процессе, как паралитики. Они не говорили: «Эффективность поднятия моей правой ноги обусловлена, как можно заметить, мышцами бедра и икры, которые находятся в превосходном состоянии...» У них были совсем другие чувства. Их вдохновляло прекрасное видение противника, лежащего пластом у подножия лестницы, и, представив эту экстатическую картину, они затем действовали мгновенно, как вспышка. На практике привычка обобщать и идеализировать никоим образом не означает жизненной слабости. Время больших теорий было и временем грандиозных результатов.

https://www.chesterton.ru/heretics/chapter01.html

 

Отсюда становится понятным, почему не удалась горбачевская "перестройка" как повышение "эффективности" социалистического производства, и почему та же судьба без сомнения ждет медведевскую "модернизацию"...

[Neta]

29 мая исполнилось 140 лет со дня рождения Честертона.

 

Феи и фермеры Честертона

 

Честертон даже внешне похож на гору, которая своим величием и неприступностью не подавляет, но возвышает и манит читателя-путешественника белой копной снежной вершины, так сказать, «ангельской сединой». Гора сверкает разнообразием поэтических, философских и религиозных откровений, солнечным, а не аквамариновым льдом ясных суждений, этических и эстетических максим.

Как и всякая гора, Честертон имеет свои склоны, тропинки, уступы, взбираясь по которым его исследователь достигает благодатных перевалов, пьёт воду из прозрачных ручьёв и отдыхает в тенистых расселинах.

 

Но Честертон не был таким создан вдруг и сразу. Он вырос, и его «геология» чрезвычайно интересна, поскольку конечный результат – неослабевающий интерес многих поколений западных и русских интеллектуалов, переиздания собрания сочинений, исследования, научные сборники, честертоновские общества и готовящаяся в Западной части Христовой Церкви беатификация писателя (среди блаженных).

 

Но в этой истории развития «горы» Честертона есть один важный отрезок, о котором имеет смысл напомнить не только почитателям его таланта, но и всем интересующимся процессами духовных поисков христианских интеллектуалов начала XX века, результаты которых подвергли серьёзному испытанию на прочность последующие десятилетия, вплоть до нынешнего столетия.

 

 

 

Знакомство с Гумилевым

 

3 июня 1917 года Николай Гумилёв (1886 – 1921) из Лондона пишет Анне Ахматовой: «Сегодня я буду на вечере у Йейтса, английского Вячеслава (Иванова? – Авт.). Мне обещали также устроить встречу с Честертоном, которому, оказывается, за сорок и у которого около двадцати книг. Его здесь очень любят или очень ненавидят – но все считаются. Он пишет также и стихи, совсем хорошие».

В первой половине британского лета они все трое были ещё «молоды». Гумилёву минуло 31, Йейтс переступил 50-летний рубеж, а Честертону, действительно, было только 43 года, что, видимо, учитывая количество написанных им книг, восхитило Гумилёва.

 

Николай Гумилев

 

Об упомянутой выше лондонской встрече Честертон писал: «Русский поэт-офицер произносил непрерывный монолог по-французски, который всех нас захватил. В его речах было качество, присущее его нации, – качество, которое многие пытались определить и которое, попросту говоря, состоит в том, что русские обладают всеми возможными человеческими талантами, кроме здравого смысла.

Он был аристократом, землевладельцем, офицером одного из блестящих полков царской армии – человеком, во всех отношениях принадлежащим старому режиму. Но было в нём и нечто такое, без чего нельзя стать большевиком, – нечто, что я замечал во всех русских, каких мне приходилось встречать. Скажу только, что когда он вышел в дверь, мне показалось, что он вполне мог удалиться и через окно. Он не коммунист, но утопист, причём утопия его намного безумнее любого коммунизма».

Гумилёв, который, по словам Ходасевича, «не подозревал, чт? такое религия», был захвачен вполне кельтской идеей поэтократии как единственного средства, способного преобразить мир. И в русской Церкви его вдохновляла не столько мистическая сторона, сколько имперские идеи:

 

Сердце будет пламенем палимо

Вплоть до дня, когда взойдут, ясны,

Стены Нового Иерусалима

На полях моей родной страны.

(«Память»)

 

До революций, а точнее, до времён расцвета мелких нэпмановских типографий, книги Честертона (1874 – 1936) и Йейтса (1865 – 1939) на русский язык практически не переводили. В 20-х годах первым «детективщиком и романистом» увлекались Чуковский, Эйзенштейн, Козинцев; вторым – Всеволод Рождественский, Зинаида Гиппиус и сам Гумилёв.

Гумилёвское увлечение кельтизмом, которое вообще свойственно русской поэзии конца XVIII – начала XIX веков, нашло своё отражение в завершённой к 1917-му году пьесе «Гондла», которая, и по использованному мифологическому материалу, и по самой «гэльской» тональности, напоминает многие йейтсовские стихи (поэмы «Байлин и Айллин») и пьесы («У ястребиного источника»).

 

Уильям Йетс

 

В Йейтсе Гумилёв видел поэта, воспевшего дублинское «Пасхальное восстание» 1916-го года, романтика, сравнивавшего одного из лидеров восстания, Патрика Пирса, с легендарным Кухулинном, Йейтса – автора множества оригинальных пьес, насыщенных мифологическими аллюзиями и кельтской героикой. А Честертон уже был известен первыми книгами об отце Брауне, «Перелётным кабаком», сборником стихотворений «Ветер, вино и вода» и блестящими эссе.

Он ещё не католик, но человек, прошедший искус «Христианской наукой» («Christian Science»), спиритизмом, восточным мистицизмом, различного толка «богоискательством»… и утвердившийся в том, что «действительно ищущий правду первое, что честно скажет о себе: «Я лжец»» («Школа лицемерия»).

Гумилёв познакомился с обоими писателями, но плоды этих лондонских встреч в насыщенном, но кратком (до расстрела 1921-го года) творчестве поэта не успели явиться. Не знал он и о сложных перипетиях литературных и интеллектуальных связей этих людей.

 

Статья полностью здесь.

[Neta]

Папа Римский Франциск благословил рассмотреть возможность канонизации Гилберта Кита Честертона — католика, одного из самых известных христианских авторов 20 века. Множество свидетельств говорит о том, что писатель был благочестивым человеком и вел богатую духовную жизнь.

 

Русскому читателю Честертона подарила Наталья Леонидовна Трауберг (+2009).Предлагаем вниманию читателей интервью с Наталией Леонидовной Трауберг о Гилберте Четстертоне, опубликованное в издании The Road to Emmaus, перевод Ольги Антоновой: Гилберт Честертон: Секрет жизни — в смехе и смирении — интервью с Н.Л. Трауберг

 

Правмир

 

 

 

[Дмитрий]

А Трауберг Наталью Леонидовну пока не будут канонизировать? Уверен, она вела не менее богатую духовную жизнь.

[Neta]

Это вопрос не к католикам. Конечно, она подвижница, на мой взгляд.

[Марион]

Новая книга Честертона. Новая - в смысле недавно переведенная на русский.

 

 

 

Честертон в роли антигерманского пропагандиста.

Многое что из сказанного устарело, не всем оценкам можно доверять - слишком они специфичны и завязаны на своей эпохе. Но Честертон по-прежнему парадоксален в своих суждениях; если вынести за скобки пропагандистский характер книги, чтение доставляет.

[Neta]

 

Он прожил очень непростую жизнь, много болел и стойко переносил бездетность. Но сделал все, чтобы стать для современников не олицетворением тягот и лишений, а символом веселости, простодушия и доброты. 29 мая 1874 года родился английский писатель, поэт, философ, журналист, оратор и христианин Гилберт Кит Честертон.

 

Однажды его пригласили на упражнения кавалеристов в вольтижировке. В ответ он добродушно заметил, что может быть пригоден на ипподроме разве что в роли препятствия, если его уложат на спину и коням придется перемахивать через его монументальное пузо.

«У него была потребность обратить в шутку все относящееся к нему лично, — отмечал Сергей Аверинцев, — кроме его убеждений и актов морального выбора».

 

В сторону Рима

 

В 34 года он написал один из своих самых знаменитых романов — «Человек, который был Четвергом». Лихо закрученный сюжет с интенсивным символическим сиянием, предопределившим искания Кафки и Борхеса, и фирменная честертоновская парадоксальность, которая не только задает фабулу, но выступает нервной системой произведения: судьба мира, оказывается, по-настоящему интересует лишь тайное общество анархистов и гоняющихся за ними полицейских. Сытым буржуа, пользующимся благами этого мира и больше всех, казалось бы, заинтересованным в сохранении «нормального» мирового порядка, такие «мелочи» просто не интересны.

 

Хотя самого Честертона при желании легко обвинить в буржуазности. Он плотно укоренен в английской почве во всех смыслах — вот его дом, его семья, горящий камин, писательское кресло. Он не побежит на баррикады ради интересов угнетенного рабочего класса. Не отправится в Африку помогать голодающим народам. Он вкусно позавтракает, наденет строгий костюм и сядет работать — продолжать очередную полемическую статью против «любимого» Бернарда Шоу или дописывать философское эссе. Честертон подчеркнуто не борется с бытом, с удобствами мира сего, даже, казалось бы, с земными привязанностями. Он выбирает какую-то иную аскезу — дисциплину воли и мысли.

 

 

Когда к началу XX столетия людям с особенной силой захотелось перемен, новой морали, новых правил жизни, качественного скачка вперед, мало кому приходило в голову строить «светлое будущее», озираясь на проповедь в древних храмах. Христианству, ставшему к тому времени больше традицией, чем живой верой, на тот момент было уже XIX столетий. За эти века оно в каком-то смысле стало терять для Европы «свежесть и привлекательность».

 

Как-то не приходило в голову молодому поколению искать ответы на актуальные вопросы современности в «старом добром христианстве». Если говорить точнее — от Церкви не ждали прорыва и прогресса. А именно этого хотела Европа (Англия в том числе) в начале XX века. Но Честертон, со своим непоколебимым умением не плыть по течению, заставил по-новому взглянуть на учение галилейского Странника.

 

Именно в это революционное время (хотя в Британии общественное «бурление» так и не переросло в настоящую революцию — чему, кстати, очень удивлялся Владимир Ленин) Гилберт Кит Честертон делает шаг «назад» — так, по крайней мере, казалось многим его современникам — разворачивается от англиканства, в которое только-только привел супругу, в сторону католичества. Надо ли говорить, что такой разворот — а как воспринимается Римский престол в Англии, всем известно — не мог рассматриваться окружающими как прогрессивный.

 

Честертон открыто декларирует: «Можете говорить что угодно, но здравый смысл — со Христом, с Евангелием».

Все, что пытается отойти от Благой Вести, всегда впадает не только в дебри духовных заблуждений, усмотреть которые способны только опытные старцы, но и в интеллектуальные, чисто умственные повреждения и ошибки. И писатель берет это «оружие» — человеческий ум, логику — в свои руки. «Противника» не будут увещевать морализаторством — с ним сыграют в своего рода шахматы.

 

Тут надо оговориться: была у Честертона одна «слабость» — он слишком верил, что его читают и слушают умные люди, в том смысле, что эти люди всегда пользуются своим умом и доверяют ему. Доверяют и меняют свои жизни в соответствии с открытиями этого ума. Наверное, отсюда его синдром полемиста — готовность спорить с кем угодно и настолько долго, насколько того потребуют обстоятельства.

 

Но ни при знакомстве с его письмами и статьями, ни при чтении его рассказов и романов ни разу не возникает ощущения, будто писатель любуется своими рассуждениями со стороны, захлебываясь «пеной собственной правоты», как это бывает у многих проповедников. То ли это чисто английский такт и уважение к личности собеседника, то ли присущий персонально ему демократизм — но он не возвышает себя над реальным или воображаемым оппонентом. Над своим читателем. Заносчивый снобизм, пылающий, искрящийся восторг неофитства для него мало характерен.

 

Честертон — это вообще удивительный образец того, как можно быть/жить христианином и при этом никого не задушить в порыве своей праведности. Он, вероятно, менее всего задумывался о своей посмертной канонизации — поэтому и был весьма свободен в своих суждениях, слабо заботясь о внешней каноничности своего бытия.

 

По некоторым данным, высказывания Честертона относительно иудаизма (правда, вольно толкуемые и вырванные из контекста) стали препятствием на пути его беатификации, инициированной Католической Церковью. Ряд сомнительных аргументов обрел статус «неопровержимых» в руках «адвокатов дьявола», и присвоения чина блаженного известному писателю не состоялось.

 

Хотя Наталья Трауберг, главный переводчик Честертона в России, уверена, что Честертон был поистине святым человеком. «Святые, как солнце, — писала Наталья Леонидовна, — светят на правых и неправых, а уж тем более — на несчастных. Россия была очень неправой и очень несчастной. Может быть, именно поэтому Честертон особенно связан с ней».

[Neta]

Остронравственный детектив

 

Католический священник отец Браун — пожалуй, самый известный и полюбившийся всем персонаж Честертона. Пастор умен и обаятелен. Но самое главное — он знаток человеческой души. Он четко понимает, что за любым преступлением всегда скрывается победа греха над законом, победа ненормальности над нормальностью. В этом смысле зло всегда обречено, оно нежизнеспособно. И преступники — это, прежде всего, поврежденные люди. Да, все поражены грехом, но в преступнике зло явно вырвалось наружу, оставив «материальный след» не только во внешнем мире, но и в его душе.

 

В одном из рассказов отец Браун, устроившись под деревом, на котором сидит дерзкий и хитрый преступник Фламбо, сопровождавший пастора во многих историях, рассуждает:

«У вас еще есть молодость, и честь, и юмор, но при вашей профессии надолго их не достанет. Можно держаться на одном уровне добра, но никому не удавалось удержаться на одном уровне зла. Этот путь ведет под гору. […] Я знаю, что у вас за спиной вольный лес и он очень заманчив, Фламбо. Я знаю, что в одно мгновение вы можете исчезнуть там, как обезьяна. Но когда-нибудь вы станете старой седой обезьяной, Фламбо. Вы будете сидеть в вашем вольном лесу, и на душе у вас будет холод […] и верхушки деревьев будут совсем голыми».

 

Отец Браун, говоря современным языком, — удачный «маркетинговый ход» Честертона. Выбрав форму детектива — набиравшего обороты популярного жанра — писатель обеспечил повышенный спрос на свои книги. И детективные сюжеты, всегда взывающие к напряженной работе мысли, как нельзя лучше подходили под ненавязчивую апологию христианского откровения.

 

Актер Марк Уильямс в роли отца Брауна. Детективы Честертона часто становились материалом для экранизаций

 

Честертон не был бы собой, если бы сочинял логические задачки в литературной форме только для развлечения читателя, для «времяпрепровождения» (а еще хуже — для того, чтобы «убить время»). Нет, это непредставимо. Философ относится ко времени читателя с уважением — он хочет напитать его не книжным фаст-фудом, а ценными мыслями, которые подобно добрым семенам будут постепенно прорастать в душах еще долгое время.

 

Спорить, не ссорясь

 

Огромное место в жизни Честертона принадлежало спорам. Хорошо обдумать свои аргументы, с жаром и напором их защищать, приводить новые доводы и опровергать возражения оппонента было для него одним из самых любимых занятий. Удивительно, как он не переругался со всеми своими видными современниками, творившими в Англии. С кем только он не спорил! Он добросовестно вступал в дискуссии с любыми персонами и социальными группами — от правоверных мусульман до еврейских банкиров.

 

Легендарная «серия игр» с Бернардом Шоу — их увлекательный полемический пинг-понг — это отдельный жанр, в котором стороны вели себя принципиально, но по-человечески.

 

«Честертон спорил с Шоу буквально обо всем на свете и еще кое о чем — о Боге и религии, о науке и научности, о национальном вопросе, о наилучшем социальном устроении человечества; и прочая, и прочая, — удивлялся Сергей Аверинцев. — Они спорили приватно и публично, устно, письменно и печатно, в письмах, статьях, книгах, рецензиях и лекциях».

 

Наверное, надо иметь соответствующее воспитание и очень дисциплинированный ум, чтобы так долго — и честно! — спорить с человеком и сохранить с ним вполне себе приятельские отношения.

 

 

Честертон

— Посмотрев на вас, можно подумать, что Англия голодает, — обратился Честертон к Шоу во время очередного спора.

— Зато глядя на вас, можно подумать, что вы в этом виноваты, — бодро парировал оппонент.

«Я ненавижу ссору, — любил замечать Честертон, — потому что это помеха спору».

 

Терапия доброй улыбки

 

Его внешность — хорошо упитанный добряк с аккуратными усиками, густой шевелюрой и непомерным ростом — словно создана для того, чтобы быть запечатленной в карикатурах. Смешные и незатейливые портреты Честертона выходили из-под карандашей и его друзей, и его недоброжелателей.

Бернард Шоу писал: «Честертон — наш Квинбус Флестрин, Человек-Гора, исполинский и округлый херувим, который не только до неприличия широк телом и умом, но словно бы продолжает на наших глазах расширяться во все стороны, пока мы на него смотрим» («Квинбус Флестрин» — прозвище Гулливера в стране лилипутов. — Прим. авт.). По примеру самого Честертона, а главное — по его воле, все говорили о нем как о Квинбусе Флестрине, или о библейском Левиафане, или о Гаргантюа.

 

Возможно, его излишняя тучность и огромный рост были симптомами какого-то заболевания, и, уж конечно, такие внушительные параметры осложняли правильную работу сердца и доставляли массу проблем писателю, но Честертон сделал все, чтобы его комплекция ни у кого не вызывала ни сострадания, ни жалости — только веселье. В умении нарочито-несерьезно посмотреть на себя, высмеять свои недостатки и несовершенства присутствует немалая доля чисто английского чувства юмора.

 

В своей книге «Еретики» Честертон вывел очень простую внешне, но катастрофически сложную для выполнения формулу: «Секрет жизни — в смехе и смирении».

 

И этот смех — здоровый, жизнеутверждающий, сильный и в то же время смиренный — неизменно присутствует на всех страницах, вышедших из-под пера Честертона. Это не ехидные смешки, не одинокие шутки в море ровного текста, не искусственный комизм описываемых ситуаций. Нет, его юмор лежит глубоко в основании текста, это не просто часть его генетической структуры, а то, на чем основывается все мировосприятие автора.

 

«Мне не было нужды соглашаться с Честертоном, чтобы получать от него радость, — писал К.С.Льюис в своем труде “Настигнут радостью”. — Его юмор такого рода, который нравится мне больше всего. Это не “остроты”, распределенные по странице, как изюминки по тесту булочки, и уж вовсе не заданный заранее тон небрежного пошучивания, который нет сил переносить; юмор тут неотделим от самой сути спора, диалектика спора им “зацветает”, как сказал бы Аристотель. Шпага играет в лучах солнца не оттого, что фехтовальщик об этом заботится, просто бой идет не на шутку и движения очень проворны».

 

Юмор Честертона оказывает на человека оздоравливающее действие: это терапия цельного мышления и доброй улыбки над миром, который так упрямо хочет скатиться в миражи неясных влечений.

 

Карикатура на Честертона. Художник Джеймс Монтгомери Флэгг

[Neta]

Честертон довольно рано уяснил, что без того, что мы привыкли называть юродством, «безумством Христа ради», обойтись в его художественной литературе вряд ли получится. Персонаж, от лица которого говорит автор, почти всегда внутренне отличается от большинства окружающих его людей. Эта разница часто превращается в инаковость, которая может быть расценена миром то ли как сумасшествие, то ли как гениальность. «То, что вы делаете, так глупо, что должно быть правильно», — говорит одна из его героинь.

 

Даже отец Браун — казалось бы, предельно «приземленный», реальный человек — все равно пребывает где-то в своем, обособленном, мире, немного за пределами Земли.

 

Сам Честертон очень схож со своим священником-детективом. И хотя прототипом литературного персонажа считается реальный священник Джон О’Коннор, сам автор при определенных условиях мог бы стать таким вот пастором, очень умным, проницательным, в свободное время или при необходимости помогающим полицейским распутывать сложные криминальные дела. Непринужденно, с сигарой во рту. А вечером, после трудного, но продуктивного дня — сидел бы с бокалом виски перед камином, продолжая обдумывать детали расследуемого преступления. Действительно, есть к чему придраться комиссии по канонизации.

 

Честертон. 20-е гг

 

Дом и свобода

 

Наталья Трауберг отмечает, что знакомство советских читателей с Честертоном в 50-60-е годы стало, как бы это банально ни звучало, глотком свежего воздуха. Советская реальность местами была совсем уж концентрированно абсурдна. И люди думающие — а значит, живые — не могли не видеть этого. Такие люди страдали. И, конечно, им нужно было утешение. Утешение сильным словом и трезвой мыслью. Все это можно было отыскать в книгах британского философа — и самиздат подпольно разносил эти «пилюли» всем неравнодушным к жизни своей души.

«Честертон был для нас противоядием в 1950-е и 1960-е годы, — вспоминает Трауберг. — Прежде всего, конечно, его апология радости противостояла неизжитому горю. Такое редкое в нашем веке соединение дома и свободы, центростремительного и центробежного, эсхатологической легкости и космической обстоятельности учило нас не кинуться ни “влево” (что было бы вполне естественным), ни “вправо”, за пределы христианства».

 

Впрочем, тут интересно пояснить: отношения молодого советского государства с уже достаточно известным к 1917 году в мире Честертоном были «романтическими». Пафос социальной справедливости, который присутствует в творчестве англичанина, воодушевил большевистских пропагандистов взять западную знаменитость «на вооружение».

 

В 1923 году режиссер Камерного театра Александр Таиров даже поставил смелый, с нескрываемо вольными интерпретациями спектакль по роману «Человек, который был Четвергом». Даже беглого взгляда на фотографии этого перформанса, экстравагантно воспевающего мощь революционного преобразования мира и пиршество анархистов, достаточно, чтобы понять — автор первоисточника не испытывал по этому поводу никакого восторга.

В 1917 году, когда пламя русской революции только разгоралось, состоялась очень любопытная встреча Честертона с Николаем Гумилевым. Русский поэт в военной форме пламенно и воодушевленно говорил ни много ни мало о том, что надо передать всю власть поэтам. Вот как оценил смелый проект Гумилева англичанин:

 

«Говорил он по-французски, совершенно не умолкая, и мы притихли, а то, что он говорил, довольно характерно для его народа. Многие пытались определить это, но проще всего сказать, что у русских есть все дарования, кроме здравого смысла. Он был аристократ, помещик, офицер царской гвардии, полностью преданный старому режиму. Но что-то роднило его с любым большевиком, мало того — с каждым встречавшимся мне русским.

Скажу одно: когда он вышел в дверь, казалось, что точно так же он мог выйти в окно. Коммунистом он не был, утопистом — был, и утопия его была намного безумней коммунизма. Он предложил, чтобы миром правили поэты. Как он важно пояснил нам, он и сам был поэт. А кроме того, он был так учтив и великодушен, что предложил мне, тоже поэту, стать полноправным правителем Англии…»

 

Впрочем, роман большевиков с защитником христианских ценностей не мог быть долгим — и после относительной вольницы 20-х и с наступающим протрезвением от революционного угара в 30-х советские уполномоченные органы издание английского писателя прекратили. К тому времени Честертон был известен практически во всем мире. Он объехал Соединенные Штаты, где, как сам выразился, «прочитал более 90 лекций людям, которые не сделали мне ничего плохого».

 

Г. К. Честертон

 

А советское государство постепенно переходило совсем на другие идеологические рельсы — «искрометные танцы анархистов» перестали вписываться в партийную линию. Анархисты стали врагами нового сталинского порядка — их бы первыми и отправили по известному адресу на Лубянке. Ну и с Честертоном к тому времени все стало понятно: он вовсе не про анархистов и даже не про детективов, он — про Христа и Его Евангелие.

 

Гилберт Кит Честертон почти легально вернулся в Россию лишь в 70-е. Это была страна победившего социализма, которой обещали построить коммунизм к 2000-му. В 1974 году в Москве даже организовали Честертоновское общество, председателем которого стал Инносент Коттон Грэй — кот Натальи Трауберг. Можно смело предположить, что сам Честертон был бы совсем не против кандидатуры серого кота Кеши на столь почетную должность. Вероятно, он эту кандидатуру первым бы и предложил. Несмотря на определенную карикатурность этого момента, членами общества стали филолог Сергей Аверинцев, поэт Томас Венцлова, литературовед Владимир Муравьев.

 

А за год до начала перестройки Честертон «пришел» к советскому читателю в сборнике «Писатель в газете».

 

«Что-то в этой книге есть»

 

Даже те, кто никогда не относился к Честертону с особой любовью и симпатией, признавали его несомненные заслуги и огромное влияние на все английское общество. Как отмечал тот же Николай Гумилев в письме Анне Ахматовой, с Честертоном в Англии считаются все — независимо от того, любят его или ненавидят.

 

Честертон — это такая глыба, которая заставила потоки мод и новых веяний вращаться вокруг себя.

Согласно общепринятому мнению, Честертон относился к детективному жанру как к некоему хобби — вещи, прямо скажем, второстепенной. И хотя именно детективы его в первую очередь прославили и приблизили к широкой аудитории, сам автор концентрировал свои усилия на обстоятельных трактатах, глубокомысленных эссе, биографиях известных людей и стихах.

 

В 1904 году Честертон написал свой первый полноценный роман «Наполеон Ноттингхилльский». В альтернативной реальности в Англии снова появляются рыцари, принимающие активное участие во внутриполитической борьбе.

 

Дальше был «Шар и крест», «Жив-человек», «Возвращение Дон-Кихота». У всех этих произведений есть одна общая мысль — духовную смерть может предотвратить лишь неравнодушие к истине, пусть даже вначале принимающее форму искренней борьбы с ней.

 

Что касается стихотворных опытов Честертона — хотя Николай Гумилев дал им относительно высокую оценку, а поэтические качества поэмы «Белый конь» в довольно сильных выражениях хвалил Оден — многие исследователи утверждают, что знаменитый англичанин писал довольно традиционные, если не сказать обычные стихи — как по форме, так и по сюжету. Тут трудно его обвинить в новаторстве — он не пытался экспериментировать со слогом и содержанием, честно создавая художественно ровные и в общем-то не претендующие на пьедестал почета зарифмованные строки.

[Neta]

 

Как Честертон писал биографии — это отдельная история с элементами анекдота. Как всегда лучше всего об этом сказал сам автор. Например, книгу о поэте Роберте Браунинге он характеризует так:

«Я написал книгу о свободе, поэзии, любви, моих мнениях о Боге и религии (исключительно незрелых), где время от времени встречалось слово “Браунинг”, которое я вводил вполне искусно, во всяком случае — с пристойной регулярностью. Были там кое-какие факты, почти все — неверные. Но что-то в этой книге есть, скорей моя юность, чем жизнь Браунинга».

 

А к биографии Чосера автор выдал такую рецензию: она для тех, «кто знает о Чосере еще меньше, чем он сам». Выбор героев, видимо, объяснялся личной, эмоциональной и душевной близостью — автора вряд ли можно заподозрить в конъюнктурных соображениях и заранее продуманных маркетинговых ходах.

 

Тем не менее, его варианты «ЖЗЛ» высоко оценивались современниками. Так, Томас Элиот назвал честертоновского «Чарльза Диккенса» лучшим, французский философ Этьен Жильсон похвалил труд о Фоме Аквинском, а Гарольд Блум — сочинение о Чосере.

Известно, что к концу жизни писатель «замахнулся» на самого Шекспира… Но окончить этот труд не успел.

 

Не уклониться от благодарности

 

Аверинцев в статье «Гилберт Кит Честертон, или Неожиданность здравомыслия» утверждает: «Оптимист считает, что все идет к лучшему, что битва будет выиграна; для Честертона акценты ложились иначе — бытие хорошо не тем, что оно идет к лучшему, а тем, что оно противостоит небытию, и, чем бы ни кончилась битва, нужно с благодарностью принимать именно ее риск, ее нерешенность, ее непредсказуемость».

 

В своей «Автобиографии» Честертон не уставал любоваться дарованным ему счастьем: лучшие на земле родители, замечательные друзья, удивительная жена… Болезни, от которых он регулярно страдал, бездетность и многие другие тяготы — как будто не в счет, не имеют значения. А имеет значение — только тот свет, который он увидел однажды и пронес через всю свою жизнь, стараясь держать его не под сосудом, но на подсвечнике — да светит всем.

 

Гилберт Честертон с женой Френсис Блогг

 

«Так живут и так видят хорошие, счастливые дети, ненадолго — молодые люди, иногда — старики», — писала Трауберг. Так — с безграничной благодарностью и смирением — Честертон жил всегда.

 

«Ведь жизнь как таковая дает вовсе не счастье, — мудро замечает Аверинцев, — а лишь условия для счастья; одновременно она дает и другое – достаточно благовидных предлогов, ссылаясь на которые мы можем уклониться от благодарности судьбе и людям, а значит, от счастья (…)

Последнее решение, таким образом, положено в руки самого человека: либо он сумеет, что надо, простить — именно простить, а не просто проглотить обиду, — не забудет, разумеется, и сам попросить прощения, и в акте благодарности примет и признает свое счастье своим умом и волей; либо счастье будет разрушено вместе с благодарностью, и говорить тогда не о чем. А потому, если Честертон описывает свою жизнь как счастливую, мы куда больше узнаем о нем самом, чем о его жизни».

 

***

Ближе к концу жизни Честертон был наделен статусом рыцаря-полководца звезды Папского ордена Святого Григория Великого.

За какое-то время до его смерти и он, и близкие твердо поняли: дело идет к концу, организм уже не в силах продолжать свою ежедневную борьбу. Но ни в одном из своих предсмертных писем или высказываний он не обнаружил ни тени ропота, недовольства или обиды. Обретенный однажды свет был с ним всегда. «И все становится новым, хотя я становлюсь старым, хотя я становлюсь старым и умираю», — писал он.

Когда-то в своих ранних стихах он обещал ни на мгновение не пожелать, чтобы своя боль омрачила собой весь мир. Свое обещание Честертон выполнил.

 

Гилберт Кит Честертон умер 14 июня 1936 года в своем доме в небольшом британском городке Биконсфилд от сердечной недостаточности. Его последними словами стало приветствие супруги, которая не смогла прожить без своего мужа и двух лет…

 

Эпитафия на надгробии Честертона гласит:

 

«Со мной он плакал», — Браунинг сказал,

«Со мной смеялся», — Диккенс подхватил,

«Со мною, — Блейк заметил, — он играл»,

«Со мной, — признался Чосер, — пиво пил»,

«Со мной, — воскликнул Коббет, — бунтовал»,

«Со мною, — Стивенсон проговорил, —

Он в сердце человеческом читал»,

«Со мною, — молвил Джонсон, — суд вершил».

А он, едва явившийся с земли,

У врат небесных терпеливо ждал,

Как ожидает истина сама,

Пока мудрейших двое не пришли.

«Он бедных возлюбил», — Франциск сказал,

«Он правде послужил», — сказал Фома.

 

Источник

[Марион]

Гилберт Кит Честертон (1874 – 1936)

Gilbert Keith Chesterton

 

Элегия сельского кладбища

 

Работавшим для Англии

Могилой стал их дом,

И могут птицы Англии

Летать над их крестом.

 

Кто пролил кровь за Англию,

Погнался за звездой,

У них – о, горе Англии! –

Могила – край чужой.

 

А те, кто правит Англией,

Премудрый кабинет, –

У них – о, горе Англии! –

Могил пока что нет.

 

Elegy in a Country Churchyard

 

THE men that worked for England

They have their graves at home:

And birds and bees of England

About the cross can roam.

 

But they that fought for England,

Following a falling star,

Alas, alas for England

They have their graves afar.

 

And they that rule in England,

In stately conclave met,

Alas, alas for England

They have no graves as yet.

 

(Перевод Артема Серебренникова)

 

https://t.me/hyperbor/580

[Марион]

Сейчас читаю книгу Честертона "Новый Иерусалим", к сожалению, русского перевода нет. Книга построена на основании путевых заметок, сделанных на Ближнем Востоке.

Размышления о христианстве, исламе, евреях, их конфликтах и сожительстве, пустыне, где рождается тяга к Всевышнему, местах, где Восток встречается с Западом, о сионизме и еврейском вопросе.

 

Трауберг перевела только одну главу - Битва с драконом, а также кусочек под названием Розовый куст. Есть в 5 томе пятитомника Честертона.

[Марион]

Вот еще, порекомендую.

Кларк Стивен Р. Л.: Перевернутое время. Г. К. Честертон и научная фантастика

 

Книга 2009 г, но еще пока есть в продаже. Она на самом деле не только (и не столько) про научную фантастику (по-видимому, это заголовок для привлечения внимания покупателя), сколько про обзор творчества Честертона в самом широком ключе.

Прочитал еще прошлой осенью. Любителям Честертона должно понравиться.

[Марион]

Баловство небольшое совершил, в честь дня св. Георгия...

 

Сделал свой перевод "Англичанина" Честертона.

(Из сборника "Wine, water, and song", также есть вариант в "Перелетном кабаке")

 

Англичанин.

 

Святой Георг за Англию –

Дракона он убил,

Обернут в флаг английский,

Он пинту эля пил.

 

Он – рыцарь и монах,

Постится и молится,

Не надо ему кексов,

Эль в кубке – и напиться.

 

Святой Георг за Англию –

Галантный джентльмен,

Освободил принцессу –

Она попала в плен.

 

И борется за Англию,

И знает ее он.

Бобы ему не надо -

Он лучше съест бекон.

 

Святой Георг за Англию,

Он щит и Божий перст,

Когда в бою в доспехах мы -

И впереди нас крест.

 

Святой Георгий любит

Трапезничать сполна.

Не дай ему орехов -

Налей ему вина.

 

 

The Englishman

 

ST. GEORGE he was for England,

And before he killed the dragon

He drank a pint of English ale

Out of an English flag on.

For though he fast right readily

In hair-shirt or in mail,

It isn't safe to give him cakes

Unless you give him ale.

St. George he was for England,

And right gallantly set free

The lady left for dragon's meat

And tied up to a tree;

But since he stood for England

And knew what England means,

Unless you give him bacon

You mustn't give him beans.

St. George he is for England,

And shall wear the shield he wore

When we go out in armour

With the battle-cross before.

But though he is jolly company

And very pleased to dine,

It isn't safe to give him nuts

Unless you give him wine.

 

(Перевод М. Костылева)

 

https://comiter-478.livejournal.com/135235.html

[Neta]

Спасибо за перевод!

[Марион]

Г.К. Честертон.

 

Рождественский Гимн - A Christmas Carol

 

Христос на коленях Марии лежит,

Власы Его как свет.

(Весь мир пребывает во зле, но -

с Ним зла и тени нет).

 

Христос на груди Марии лежит,

Власы Его как звезда.

(Злы и коварны все короли,

Но Этот верен всегда)

 

Христос у сердца Марии лежит,

Власы Его как пожар.

(Тяжел как камень наш этот мир,

Но Он его удержал).

 

Христос у коленей Марии стоит,

Власы Его как венец.

Цветы глядят на Него с земли,

И звезды взирают с небес.

 

 

A Christmas Carol

 

The Christ-child lay on Mary's lap,

His hair was like a light.

(O weary, weary were the world,

But here is all aright.)

 

The Christ-child lay on Mary's breast,

His hair was like a star.

(O stern and cunning are the kings,

But here the true hearts are.)

 

The Christ-child lay on Mary's heart,

His hair was like a fire.

(O weary, weary is the world,

But here the world's desire.)

 

The Christ-child stood at Mary's knee,

His hair was like a crown.

And all the flowers looked up at Him,

And all the stars looked down.

 

https://apostasis.livejournal.com/214728.html

[Марион]

Есть и несколько досадные вещи.

"Баллада о Белой лошади" - "для Честертона «самое-самое», заповедная середина того достаточно пестрого целого, которое слагается из шумных и многоречивых статей и эссе, из рассказов и романов". Тем не менее на ней лежит своеобразное "проклятие" Аверинцева - "Поэма не переводилась и едва ли когда-нибудь будет переведена — самый ее размер, по-английски очень традиционный, по-русски «не звучит»".

 

https://www.mgarsky-monastery.org/kolokol/3535

 

На самом деле частичные попытки перевода ее имеются, и в сети они есть. Но вот полного, цельного и качественного перевода на русский не было и нет.

Трауберг перевела очень много что, но вот стихами и переводами стихов практически не занималась. Ибо она - не поэт, по ее же словам.

[Марион]

Гилберт Кит Честертон

 

Из сборника «Дикий рыцарь», "Устами нерожденного ребенка"

 

(Перевод И. Кутика)

 

Если низки - травы, а лес - высок,

Как в безумной книжке какой,

Если море сине взаправду там,

За моею хрупкой стеной,

 

Если круглый в небе висит огонь,

Чтоб меня обогреть извне,

Если волосы зелены на холмах -

То я знаю, что делать мне.

 

Я мечтаю, лежа во тьме, что там

Разноцветные есть глаза,

Грохот улиц и двери, с молчаньем их,

И телесные люди - за.

 

И пускай там бури, но лучше мне

Быть одним из отвергших тьму,

Чем хоть целую вечность повелевать

Государством тьмы одному.

 

Если только позволено будет мне

Хоть на день оказаться там,

Я за милость эту, за эту честь

Баснословную - все отдам.

 

И, клянусь, не вырвется из меня

Ни гордыни, ни жалоб стон, -

Если только смогу отыскать я дверь,

Если буду-таки - рожден.

 

 

"О нерожденном ребенке" (перевод Ольги Чигиринской):

 

О, если бы я видел лес

Усыпанный росой,

И моря синь, как синь небес

Над пенной полосой

 

И в небесах горячий шар

Мне б золотом сиял,

И ветер травы волновал -

Что делать, я бы знал.

 

Во тьме я грезил о глазах,

Как добрых, так и злых,

И об огромных городах,

И о всех вас, живых.

 

О грозных тучах штормовых –

Чтоб драться и страдать,

А не империей ночной

Во сне повелевать.

 

О, если б дали мне пожить –

Хотя бы день, хоть час!

Я б словом гордости и лжи

Не потревожил вас.

 

Себя я вел бы хорошо,

И тихо, видит Бог.

Когда б я только дверь нашел,

Когда б родиться мог…

 

 

 

«Устами нерожденного» (перевод А Правикова)

 

Будь дерева бы высоки,

Трава бы зелена,

Как в странной сказке, и чиста

морская глубина,

 

А в страшной высоте огонь,

чтоб греть, и чтоб светить,

висел над гривами холмов –

я знал бы, как мне быть.

 

Я сплю и вижу там, за тьмой

огромные глаза,

и ленты-улицы, и рты

Дверей, и люди за.

 

И так люблю я эти сны,

что отдал бы за них

все тысячи подвластных мне

царств сумрачных ночных.

 

О, если бы я принят был

в волшебную игру

и смог хоть день пробыть в миру

На сказочном пиру –

 

не осквернили б уст моих

гордыня, ложь, упрек.

Когда бы дверь нашел, когда б

На свет родиться мог.

 

 

НЕРОЖДЕННЫЙ

 

(перевод Виктора Заславского)

 

Мне приснился однажды невиданный край,

Где до неба деревья росли,

У забора с дырой зеленела трава

И море шумело вдали.

 

Солнце, жарко паля в голубых небесах,

Свет несло для чудесной страны,

И зеленым мхом как густым париком

Одеты крутые холмы

 

Я лежал в темноте и приснилось мне:

Дождь нещадно в городе льет

И на лужи глядят двери тихие в ряд,

И за каждой – кто-то живет.

 

Знаю я – в той стране есть и слезы, и боль,

Но позвольте решать самому.

Укажите мне дверь, расскажите пароль,

Чтобы мог я попасть в ту страну.

 

Боль меня не страшит. Лучше день так прожить,

Чтоб бороться, любить и страдать,

Чем три тысячи лет не поднять глаз на свет

И во тьме неподвижно лежать.

 

И ни жалоб, ни слез я б не смел проронить,

В мир чудесный для жизни войдя,

Если только бы мать мне позволила жить,

Если б только родила меня.

 

 

By the Babe Unborn

 

If trees were tall and grasses short,

As in some crazy tale,

If here and there a sea were blue

Beyond the breaking pale,

 

If a fixed fire hung in the air

To warm me one day through,

If deep green hair grew on great hills,

I know what I should do.

 

In dark I lie; dreaming that there

Are great eyes cold or kind,

And twisted streets and silent doors,

And living men behind.

 

Let storm clouds come: better an hour,

And leave to weep and fight,

Than all the ages I have ruled

The empires of the night.

 

I think that if they gave me leave

Within the world to stand,

I would be good through all the day

I spent in fairyland.

 

They should not hear a word from me

Of selfishness or scorn,

If only I could find the door,

If only I were born.