Монахини ХXI века: сёстры «новой волны»

[Neta]

 

После 50 лет спада в США начало расти число молодых женщин, принимающих призвание к монашеской жизни. Почему это происходит? Этим вопросом задалась американская журналистка Ева Фербенкс. Её наблюдения о переживаниях и поисках миллениалов, во многом актуальные и для российской действительности, мы публикуем в сокращенном виде в 4 частях.

 

Часть 1

 

Сёстры «новой волны»

 

В 2001 году я закончила школу, в которой было хорошо поставлено преподавание точных и естественных наук. Но приближаясь к 30 годам, я стала замечать, что всё больше моих однокашников обращаются к католической вере. Это меня удивило: наша школа была вызывающе светской. На газоне перед ней стояла стальная скульптура, знаменующая триумф математической логики. Когда наш завуч старших классов приходил болеть за школьную футбольную команду, он надевал костюм гигантского калькулятора. Когда на уроке обществоведения проводилось шутовское обсуждение проблемы абортов, только двое из восемнадцати моих одноклассников согласились выступить с позиции защиты жизни.

 

Но к концу 2000-х полдюжины старых друзей, которых я знала как скептиков и знатоков новейших трендов в интернет-технологиях, стали глубоко верующими людьми. Некоторые из них воспитывались в католических, хотя и не слишком набожных семьях, некоторые – нет. Они ведут блоги, размещают на Фейсбуке истории своего обращения и делятся мемами о естественном планировании семьи. Всё говорит о том, что они живут полной жизнью и радуются этому.

 

Одна из моих одноклассниц, ставшая католичкой, рассказывала в своей ленте о том, как они с мужем и семью их детьми сделали экологически чистую ферму для производства чего-то вроде детских йогуртов без ГМО, а еще она делится фотографиями домашней пиццы, на которой томатный соус налит так, чтобы напоминать о ранах Иисуса Христа на кресте. Моя подруга Мег, которая на всех школьных вечеринках неизменно оказывалась в центре всеобщего внимания, начала называть себя «бродягой ради Христа». Она колесит по миру и зарабатывает на жизнь выступлениями, на которые слушатели покупают билеты через её блог, популярный среди поклонников поп-культуры. Вот только суть этих выступлений составляет глубокая по содержанию евангелизация. «Бог, – писала она в одном из своих постов, — требует радикального ученичества». Сейчас она распознаёт своё призвание к тому, чтобы стать католической монахиней.

 

Эти люди интриговали меня, не вписываясь в общую картину. Предпосылка, в рамках которой я строила эту «общую картину», состояла в убеждении, что США неуклонно, хотя и не всегда гладко, продвигаются по пути прогресса. Книги, повествующие о демографических судьбах Америки, любят предупреждать верующих о том, как опасна молодёжь для их веры. Каждое успешное поколение, развивают они эту мысль, хочет иметь больший выбор того, что они едят, как они живут, кого любят, о чём мечтают, что считают правдой. Молодых не интересует сохранение традиций или моральные ограничения…

 

Католичество, пожалуй, дальше всего отстоит от современных трендов американского образа жизни. Протестантизм легко приспосабливает под себя и рок-группы, и импозантный образ Иисуса, стилизованного под «коуча успешной жизни». Но даже самые либеральные католические общины требуют повиновения Папе в золотой тиаре, который не может ошибаться (при определённых условиях) в теологических вопросах, избирается сотней странных мужчин (только мужчин!) и вкушает истинную плоть Христа, которая имеет вид круглой сухой печеньки. И сексуальные скандалы вокруг Католической Церкви, если говорить совсем сдержанно, не делают картинку более привлекательной. В 2008 году Исследовательский центр Пью (Pew Research Center) обнаружил, что в США в конце ХХ века католичество потеряло больше сторонников, чем другие религии. Около трети американцев, воспитанных в католичестве, сообщили, что они оставили Церковь.

 

Это сокращение числа последователей ударило и по церковнослужителям – по священникам и монашеским общинам. В 1965 году в Америке было 180 000 католических монахинь, принесших вечные обеты (термин, обозначающий женщин, которые пообещали до конца жизни жить в целомудрии, бедности, послушании и служении Церкви – прим. пер.). В 2010 году их число составило менее 50 000 тысяч. В 2009 году среди католических монахинь было больше тех, кому за 90, чем тех, кому меньше 60.

 

Но примерно в то же время, когда я начала замечать, что среди моих одноклассников начинает прорастать вера, как будто что-то щёлкнуло. После 50 лет непрерывного спада, число молодых женщин, «распознающих призвание к монашеской жизни», т.е. проходящих через долгий процесс, необходимый для того, чтобы стать католической монахиней, заметно возросло. В 2017 году 13% молодых женщин от 18 до 35 лет, принявших участие в опросе, проведённом среди католиков США Университетом Джорджтауна, ответили, что они думали о том, чтобы стать монахиней. А это почти 900 000 молодых женщин. Если бы даже небольшая их часть полностью прошла процесс монашеской формации, этого было бы достаточно, чтобы заново восстановить «монашеский корпус» в течение ближайших одного-двух десятков лет.

 

Сёстры «новой волны» не похожи на тех, что были раньше. Они гораздо более разнообразны: если в 2009 году почти 90% американских монахинь относились к белой расе, то в прошлом году среди поступивших в монастыри таких было не более 60%. Они моложе: десять лет назад средний возраст, в котором совершалось окончательное вхождение в монашескую жизнь, составлял около 40 лет. Сегодня — 24 года. Среди них непропорционально много средних детей в семье, причём часто они, что называется, «птицы высокого полёта» и с большим потенциалом достижений.

 

Типичная история распознавания призвания, из тех, что встречаются в блогах и в католической прессе, начинается примерно так: «Она училась в Ратгерском университете (крупнейшее учебное заведение штата Нью-Джерси и один из 8 старейших университетов США – прим. пер.) и играла в лакросс» (командная игра с резиновым мячом и клюшками-ловушками, прототипом которой было состязание североамериканских индейцев – прим. пер.) или «Она была выпускницей Гарварда и встречалась с прекрасным парнем».

 

Этих девушек 20+, как и любых их ровесниц, можно найти в Инстаграме и на Ютубе. При этом они регулярно сидят на сайтах типа VocationMatch.com, чтобы подобрать конгрегацию и заполнить анкету для встречи с сестрами. Создаётся впечатление, что эти молодые женщины получают удовольствие, демонстрируя свою прочную связь с заботами крутой девчонки, вроде размещения фотографий еды в Инстаграм и занятий спортом в колледже, а потом неожиданно набрасываясь на вас с обескураживающе суровыми твитами вроде: «Ты умрёшь неподготовленным, без напутственных Таинств».

 

У таких молодых женщин припасён и ещё один сюрприз: доктринально они гораздо более консервативны, чем их предшественницы. Если пристальнее присмотреться к их страницам в социальных сетях, сквозь дурацкие фотографии веселых монахинь, обнаружится твёрдая приверженность к наиболее традиционным католическим убеждениям. Они горячо протестуют против абортов. Они смотрят на девственность не просто как на практическую необходимость, чтобы высвободить время для служения Богу, но как на нечто священное само по себе.

Патрис Туохи, издатель информационных материалов, включая VocationMatch.com, для тех, кто задумывается о посвященной Богу жизни, сказала мне, что десятилетиями она получала около 350 запросов в год по телефону и через интернет. А в прошлом году запросов было 2 600. И 60% этих женщин, подчеркнула Туохи, спрашивали о вступлении в те конгрегации, где ношение хабита является обязательным. (В настоящее время хабит носят только около 20% монахинь в США.) Туохи пришла к выводу, что среди всей той свободы, которой они располагают, эти молодые женщины ощущают потребность в руководстве.

 

Два года назад «бродяга ради Христа» Мег познакомила меня со своей подругой по имени Тори. Тори служила в армии и одновременно распознавала своё призвание к монашеской жизни. Будучи лейтенантом, она командовала мужчинами, которые были старше неё, но когда она разговаривала со мной по скайпу с военной базы в Южной Корее, мне показалось, что она выглядит моложе своих 23-х лет. Зелёная военная форма сидела мешком на её узкой фигуре. Светло-каштановые волосы, выцветшие на концах почти добела, были высоко подобраны в конский хвост, открывая обожжённое солнцем лицо. Она несколько раз выругалась и назвала саму себя «зачётным десантником», дурашливо при этом подмигнув и выставив вверх большой палец. Мне было достаточно поговорить с ней всего несколько минут, чтобы подумать про себя: «И эта женщина хочет стать монахиней?!»

В старших классах, сказала она, у неё был «абонемент на постоянное место за столом с клёвыми ребятами». Она была известна своими безудержными танцами на вечеринках, ходила в походы по горам, плавала на байдарках и играла в футбол настолько хорошо, что получила место в профессиональной команде. На её странице в Фейсбук можно увидеть снимки с катания на сноубордах, где она показывает камере язык. Она всегда считала, что выйдет замуж, обзаведётся детьми и будет работать диетологом.

 

Когда я спросила, что заставило её отказаться от этого пути, и всерьёз задуматься о том, чтобы стать монахиней, её облик мгновенно изменился: она покраснела и казалась очень смущённой. Тори спросила, может ли она прочитать мне всю историю целиком из своего духовного дневника. Это было слишком важно, чтобы обсуждать тему экспромтом.

 

Тори была в выпускном классе школы, где учились только девочки, когда однажды после обеда почувствовала, что её тянет в часовню. Она росла не слишком религиозной, и часовня была местом, которого она обычно избегала: маленькая, тёмная, тихая, с неудобными скамейками. Но в тот день, когда она села, чтобы помолиться, к ней пришла непрошенная мысль, которая была такой настойчивой и сильной, что, по словам Тори, она вскочила и убежала: «Буквально выбежала из часовни. Я была переполнена страхом». Мысль была такая: «А каково бы это было – носить монашеский хабит?»

 

Она не собиралась быть монахиней, но теперь просто не могла выбросить из головы этот зрительный образ. И стоя в воротах на футболе, и надевая открытое, без бретелек, платье, чтобы отправиться на танцы, она продолжала видеть себя с велоном на голове.

А однажды в часовне студенческого кампуса она услышала Его голос.

 

«И как это звучало?» — спросила я её.

«Это никак не звучало. Я просто знала, что это был Он», — ответила она. И Его послание было простым и ясным: «Евангелизируй».

Тори закрыла свой дневник, посмотрела вверх и засмеялась. Она сказала, что для меня эта история должна звучать «дико». Но её это не смущало. Распознать призвание к монашеской жизни, объяснила она, «это всё равно, что влюбиться».

 

РУСКАТОЛИК.РФ

[Neta]

 

Монахини ХХI века: неугасимое желание сердца

 

Часть 2

 

Неугасимое желание сердца

 

Несколько месяцев спустя Тори прилетела из Южной Кореи, чтобы навестить свою мать, живущую недалеко от Филадельфии. В выходные на День независимости я приехала с ней повидаться. Дом её матери был большим и просторным, с гостиной, словно сошедшей с рекламной фотографии из дизайнерского журнала, и сверкающей кухней, выходящей на террасу. Но Тори сказала, что хочет свозить меня в тот городок, где она выросла. По её словам, по сравнению с тем районом для «состоятельного среднего класса», где теперь живёт мать, её родной городок был настоящей «рабочей окраиной». Мы выехали из-под полога огромных деревьев и очутились среди небольших домиков, обшитых белой вагонкой.

 

Тори затормозила и указала рукой на один из них. «Вот здесь мы играли – копали канавки, чтобы пускать кораблики, устраивали «охоту на людей», – предалась она воспоминаниям. Какие-то мальчишки постоянно играли за воротами их заднего двора. «Я перепрыгивала через забор, чтобы поиграть с ними на той стороне. Видите, теперь он двухэтажный? Раньше было по-другому. Домик был совсем крошечный. Просто обувная коробка».

В её голосе звучала грустная нежность. Может, домик и был совсем маленький, но здесь жил её отец. По её собственному признанию, Тори была «папина дочка». Её любимые детские воспоминания – как она вместе с ним ходила в походы. «Я побывала на вершинах гор ещё до того, как научилась ходить», — рассказала она. Но когда ей было 7, её родители «серьёзно поговорили» с ней и её старшим братом Адамом. «Знаете, как это бывает, когда вы двое любите друг друга» — вспоминала она, — «но при этом вам нужно и своё пространство, без брата? А иногда вам хочется уйти? Вот, маме и папе тоже нужно было такое пространство».

 

Тори была потрясена. При разводе обоих детей оставили с матерью, и Тори больше почти не встречалась с отцом. Несколько лет после развода родителей Адам и Тори были очень дружны, но, став подростком, Адам тоже оставил семью. Адам говорил ужасные вещи — всё то, что, казалось, мог сказать, но не сказал их отец, предоставив им додумывать самим. «Я вас ненавижу», – говорил Адам Тори и матери. – «Я вас не люблю». Он перестал ходить вместе с Тори на Мессу, а после 11 сентября пошёл служить в армию. Когда Тори провожала его на автобус, у неё было жуткое чувство, что от любви брата у неё осталась только скорлупа, пустая шелуха, которая разлетелась из рук, оставив её ни с чем.

 

В тот же выходной, когда я приехала повидать Тори, её навестила её лучшая подруга Рейчел. Вернувшись из нашей поездки, мы с Тори обнаружили, что Рейчел и мама Тори болтают на кухне, смешивая летние коктейли.

 

Рейчел была на год моложе, но выглядела старше Тори – элегантная, как кинозвезда 40-х годов, в длинной облегающей юбке, уверенная в себе, с радостным звенящим смехом. Тори в мешковатой футболке и спортивных шортах уравновешивала ситуацию, слегка подтрунивая над Рейчел.

Иногда Рейчел бралась описывать личность Тори, потому что сама Тори не любит хвастаться. «Тори никогда не отступает», – рассказывала она с явной гордостью в голосе. Но сама Тори не была уверена, что её ослиное упрямство – это всегда хорошо. «В старших классах», — сказала она, — я стала перфекционисткой». Она хотела стать мастером во всём, что делала. Её мама говорила ей, что стоит отдохнуть, может быть, немного посмотреть телевизор. Но Тори выдавала в ответ: «У меня нет времени на телевизор!»

 

Бесшабашно весёлая в школе, однажды она пришла домой, села за стол на кухне напротив мамы и поразила её в самое сердце. «Мне больно, — заявила она. — Каждый день меня заставляют делать то, что у меня совсем не получается». А после этого выпалила: «Я хочу уехать в Африку».

«Зачем?» — спросила мама.

 

«Я не знаю, зачем! Я хочу работать с голодающими. Я хочу работать…» — и тут она заговорила, как будто цитируя: «в стране третьего мира».

Она понимала, что это звучало высокомерно. Но у неё было желание помогать людям. И ещё она хотела оказаться в таком месте, где та боль, которую она чувствовала внутри, но не могла выразить – это выглядело бы мелодраматично и глупо, и считалось бы проявлением слабости, могла проявиться внешне. Она надеялась, что её скромные дары будут более полезны и более высоко оценены в том месте, где нужда острее и очевиднее.

Рейчел понимающе улыбалась. Она также боролась за то, чтобы соединить ту личность, которой она надеялась стать, с той личностью, которой она реально становилась. Малышкой она была вундеркиндом. В первом классе учительница усаживала её проверять работы одноклассников, «потому что у меня ещё куча всякого». Но очень скоро это достижение стало переживаться как тяжкий груз. Каждая высшая оценка, которую она получала, становилась требованием получить ещё одну высшую оценку на следующем экзамене.

 

Но самым худшим испытанием была любовь. С овальным лицом и странно огромными глазами Рейчел была красива. Но от своих увлечений она не получала особой радости. Подростком она постила загадочные тексты песен, а потом проводила целые часы, разбирая ответы, как учёный-библеист, корпящий над священным текстом: почему этот парень из математического класса поставил два восклицательных знака вместо одного? И целых три «э» в его «хэээй»? Один парень бросил её сразу после того, как сказал, что вполне может представить себе, что они поженятся. Другой разорвал отношения, просто не ответив на текст, который она ему послала.

 

Эти неудачи были особенно унизительны, потому что в статьях, которые она читала о любовных отношениях, ей всё было понятно. Они основывались на научных принципах привлекательности, которые могли быть приложены к действительности, как в любом задании по любому из школьных предметов. Если она провалила этот тест, подумалось ей, то можно вообще выпасть из контекста отношений. Она сказала, что решила стать монахиней «назло всем».

 

Отчасти это было горькой шуткой, но отчасти – искренней мыслью. «В этом секулярном мире нет ничего надёжного и последовательного», — размышляла Рейчел. Католичество же, напротив, учило, что «истина – это факт». Наши обязательства перед другими людьми и Богом не могут быть отменены нашей «личной правдой».

 

Рейчел продолжала ходить на свидания: она не могла отказаться от мысли стать матерью. Тори же чувствовала, что её призвание к монашеской жизни крепнет. В колледже она перебрала с нагрузкой, когда взялась проходить программу специальной военной подготовки, стала вратарём футбольной команды и вошла в музыкальную группу. «Это же здорово!» — восклицали в один голос её друзья и учителя, игнорируя её жалобы на перегрузку и выгорание. Молитва предлагала ей ту простоту, которой она начинала жаждать. Не той неподвижности в мёртвом молчании, которую она пережила, возвращаясь домой после проводов Адама в армию. Но тишины и простоты, разделённой с любящим спутником – с Богом.

 

На втором курсе она восемь часов ехала на машине из своего кампуса в Энн Арбор, Мичиган, чтобы попасть на духовные упражнения по распознаванию призвания, в которых участвовало около сотни молодых женщин. Одна из сестёр в своей лекции сказала им: «Женщина веры уже обладает величием. Ей ничего не нужно доказывать». «Вы прекрасны», — сказала им та сестра. Она уверяла, что Бог уже полюбил их со всеми их несовершенствами. Их нужда – это то, что Бог может обратить во благо именно для них.

 

Это было радостно: услышать, что она не за всё в ответе, что не всё оставлено на её выбор и её решение. Она не несла полной ответственности за то, чтобы найти ответ на вопросы «Имеет ли смысл моё существование?» и «Кто меня полюбит?» Однажды ночью, лёжа в постели, она переживала сильную тревогу. Перевернувшись, она нацарапала впотьмах в своём дневнике: «Ты безусловно любима», и после этого уснула так глубоко и спокойно, как никогда в жизни не спала.

 

Ещё несколько молодых женщин, с которыми я разговаривала об их надеждах стать монахинями, рекомендовали мне книгу «И ты – Христова», написанную американским священником по имени Томас Дубай и имеющую подзаголовок «Харизма девственности и жизни в целибате». Я еврейка и не могу представить себе жизни в целибате, как бы я ни напрягала своё воображение. Я также не уверена, что понимаю значение слова «харизма» (в принципе, это особый дар Бога человеку). Но почти сразу после того, как я открыла книгу, у меня появилось странное ощущение, как будто о. Томас Дубай обращается прямо ко мне.

 

«Ничего не бывает достаточно», — пишет он о том, какие чувства вызывает жизнь в современном мире. Ожидается, что ты будешь отдавать себя целиком и полностью, 24/7, карьере, хобби, любимым, детям. В идеале предполагается, что не будет ни одной секунды, когда ты не любишь свою работу на умирающем производстве или своего мужа, до которого никак не дойдёт понятие «эмоциональный труд». Но это невозможно.

И всё же есть Некто, Кто непременно вознаграждает наши усилия – Христос. Призвание монахини, женщины, которая любит Христа больше всего на свете, стоит полного посвящения и безусловной преданности, оно вознаграждает её жертвы «многократно», как написано в Евангелии от Луки. Она нашла свою «страсть». Она обрела свой «отдых», своё «осуществление», свою «завершённость», т.е. именно то, чего я в полном изнеможении так часто и так отчаянно хотела.

 

Существует множество современных книг, аккаунтов в Твиттере и блогов для женщин, которые распознают призвание к монашеству. Они тоже звучат так же сверхъестественно, как голос в моей собственной голове, который поздно ночью нашёптывает мне всё то, что я хотела бы услышать от моих друзей, родителей или коллег. Слова тихого заверения и принятия, о которых я, на самом деле, почти никогда не осмеливалась просить. Одна из книг написана в форме высказываний, с которыми Бог мог бы обратиться к молодой женщине наших дней.

 

«[Я] знаю, что ты злишься… и Я могу этим заняться.

Даже если бы ты была совершенно недееспособна и неспособна работать, твоя идентичность и твоя ценность остались бы совершенно неповреждёнными.

Действуй! Я тебе доверяю.

Запиши те качества, которые тебе больше всего в себе нравятся. Бог тоже их любит.

Тебе не нужно зарабатывать Мою любовь.

Ты боишься, что я потребую слишком много взамен? Моя любовь бесплатна».

 

Джон Олон преподаёт начальный курс теологии в Санкт-Мэри-Рикен, Католической старшей школе в сельской части Мериленда. Он описывает Санкт-Мэри-Рикен как типичную католическую школу: те, кто в неё поступает, не имеют особого интереса созерцать божественное. Тем не менее, уже несколько лет он приглашает на свои занятия монахов и монахинь, чтобы они поговорили с учениками о призвании.

 

Обычно посыл выступающего бывает таким: «Вы можете стать, кем захотите. Вы можете стать и одним (одной) из нас!» «И это хороший посыл», — сказал мне Олон. Иногда кто-то из священников показывает видео, в котором священники выглядят «круто». Но детей это, кажется, совсем не занимает.

 

Один священник показывал видео, на котором его коллега играл в школьном мюзикле. «Танцуют ли священники?» – продолжал он распинаться перед двумя десятками подростков. «Да, мы танцуем! Мы такие же, как вы!»

 

А пару лет назад в класс к Олону пришёл более строгий священник. Он был одет в чёрное и носил тугой воротничок с колораткой. То, как его охарактеризовал Олон, напомнило мне Пия XIII в исполнении Джуда Лоу из «Молодого Папы» – и гламурный, и консервативный одновременно. «Вы призваны к святости», — провозгласил он перед двумя десятками ошеломлённых подростков. — «Вы призваны стать святыми».

«Я сижу за своим столом, морщусь, — продолжает Олон, — и думаю: «Ага, как раз для этих детей…Надо бы как-то помягче». А потом один из «этих детей» подходит ко мне и спрашивает: «А этот, который приходил, придёт снова на следующей неделе?»

«О нет, не переживай», — заверяет его Олон.

«Но я хочу, чтобы он снова пришёл», — слышит Олон от «этого ребёнка». И его одноклассники его поддерживают! «А я им: «Что?».

 

Ученица по имени Маккензи особенно ценила то, что делал Олон. «В старших классах, — рассказала она мне, — меня просто несло». Она не пропускала ни одной вечеринки. «Меня ничто не удовлетворяло. Я жаждала чего-то, на чём можно удержаться». Желание быть близкой с кем-то – с кем угодно – накатывало на неё волнами, с которыми она никак не могла совладать. Но промискуитетные связи, которые были обычны в её компании, были пустыми и никак не помогали.

 

Я спросила, какой её знали в старшей школе. В том возрасте, когда мы можем быть кем угодно, Маккензи чувствовала, что она должна быть всем: хипстером и готом, идеальной школьницей и бунтаркой. Воспитанная отцом-одиночкой с весьма ограниченными средствами, она коллекционировала то, что она называла «палитрами» – косметику, туфли, сумки, украшения, для дюжины разных сценариев жизни. «Если я шла на концерт, то надевала тесные джинсы, тёмные блузки и сильно красилась. Если я шла на танцы, то одевалась как «девочка-припевочка» или принцесса», — сказала она. «А пределом стресса была необходимость всегда быть привлекательной и в прекрасной физической форме».

 

Это было слишком. К 15-ти она чувствовала себя совершенно выгоревшей. Когда я упомянула, что в 90-е, когда я была в старших классах, мы с моими друзьями делали друг для друга подборки CD, она грустно прокомментировала: «О… Это классно. Не думаю, что мы пытались узнать друг друга так».

 

Потом, в 16 лет, она пришла на занятия Олона. Она полюбила его рассказы о том, как святые боролись, чтобы жить в добродетели, и решила принять Крещение. Через три года она присоединилась к паломничеству местного прихода по католическим святыням Европы. Посещая гигантский мраморный храм Богородицы в Фатиме, Маккензи не могла оторвать взгляда от монахини средних лет, одетой в серо-голубой хабит, которая вела экскурсию. «В ней была такая безмятежность, — вспоминает Маккензи, — и такой мир. И такая радость. И это не было только на поверхности, правда. Я думала про себя: «Что за чёрт? Как тебе это удаётся?» Я тогда была так далека от этого». И вдруг ей пришла в голову мысль: «Я могу быть монахиней». Она отошла от группы, села на ступеньках собора и сделала глубокий вдох.

 

Когда несколько лет спустя я встретила Маккензи на встрече в Доме непрерывной молитвы (InternationalHouseofPrayerofKansasCity) рядом с Вашингтоном, оказалось, что она стала добровольной помощницей Сестёр Матери Терезы – Миссионерок милосердной любви. Она была счастлива. Она сказала, что наконец нашла то, что искала всю свою юность. Ей очень нравилось, что сёстры «так радикально живут своими обетами». Они работают больше и усерднее, чем почти все, кого она когда-либо встречала, и они не владеют ничем, кроме своего хабита. Они «выпадают из обоймы». Но они способны это выдерживать, как она думала, потому, что «верят, что Господь является их Супругом». Они уверены, что у Него есть для них особый план.

 

Чем больше Олон размышлял над тем, с каким энтузиазмом его ученики приняли священника с жёстким внутренним стержнем, тем лучше он понимал смысл такой реакции. Миллениалы и «Поколение Z» отличаются гораздо большим уровнем социальной тревоги, пессимизма и депрессивности, чем предшествующие поколения. Он видел это собственными глазами в своём классе. «Когда я спрашиваю ребят, чем бы они хотели заниматься в жизни, они говорят: «Думаю, я найду какую-нибудь работу», — рассказывал мне Олон. Они объясняли ему, что они уже всё сделали: создали и разрушили миры, влюбились, создали компанию, позанимались искусством… И тогда он понял, что они имеют в виду: всё это они уже сделали в виртуальной реальности, онлайн.

 

В реальной жизни они были гораздо боязливее. Всё, что они сказали, каждый образ, который они примерили на себя просто в порядке эксперимента, фиксируется в их социальных сетях навечно. Даже за самый пустяковый выбор плата оказывается очень высокой. Иногда после урока они задавали ему тоскливые вопросы, смысл которых сводился к: «Сделал ли я хоть когда-нибудь, хоть что-нибудь, что имеет хоть какую-то глубину?». Они напоминали ему людей, проходящих через кризис середины жизни. Ещё Олон заметил, что чем более загнанными в угол они казались, тем сильнее чувствовали необходимость сделать что-то по-настоящему искреннее и уникальное. Быть как Стив Джобс и решиться на огромный риск, бросив вызов всему миру. Зажатые со всех сторон, они жаждали tabula rasa: всё стереть и начать с нуля.

 

«Я не думаю, что мы понимаем, какой уровень тревоги и печали переживают эти дети. Я не думаю, что мы вообще когда-нибудь сможем это по-настоящему понять», — сказал Олон. — «Я думаю, что эти дети переживают сейчас такое, для чего у нас даже нет названия».

[Neta]

 

Монахини ХХI века: обман мира

 

Часть 3

 

Обман мира

 

Когда я была подростком, мой папа – академический исследователь, изучавший Фридриха Ницше, часто повторял, что ещё при моей жизни и мир вообще, и Америка в частности, снова обратятся к более консервативным, моралистическим формам религии. Его убеждённость вызывала опасения, тревожила, отчасти потому, что казалось, для неё не было особых оснований. Ведь с середины столетия каждое следующее поколение американцев посещало богослужения реже, чём предыдущее.

 

Эта тенденция казалась неотвратимой: чем больше мы были принуждаемы к близости с другими людьми, тем меньше мы могли быть уверены, что в нашем личном кредо есть хоть что-то настоящее. У многих людей, которые считали себя просвещёнными, было ощущение, что религия – это костыль, необходимый тем, кто недостаточно силён, чтобы на своих условиях выстоять лицом к лицу с проблемами реального мира. Это было, как выразился Барак Обама, нечто такое, за что люди цепляются из-за своей слабости. Сестра Кристина Скуччиа, одетая в хабит 30-летняя монахиня, участвовала в итальянском конкурсе «Голос» в 2014 году. Она победила. И озадаченный судья недоумевал по поводу её решения стать монахиней: «Имея такой голос… Я совершенно не понимаю!» Подтекст был такой, что та, у кого есть возможность сделать со своей жизнью что-то очень крутое, никогда не должна была становиться монахиней.

 

Но комментарии моего отца вызывали у меня беспокойство ещё и потому, что я подозревала, что они – неспроста. В одной из моих самых ранних дневниковых записей, сделанной в 8 лет, я признавалась в своём желании стать ортодоксальной иудейкой. У меня были такие кузины. Их одежда и ритуалы казались мне странными, но какая-то часть меня им завидовала.

 

Будучи подростком, я много беспокоилась о том, правильно ли то, что я делаю. Мне нравилась идея читать «шема» – простую еврейскую молитву, которая произносилась в важные моменты. Казалось, она давала жизни опорные точки, якоря. Я насмехалась над своими друзьями-христианами, которые носили браслеты «А что бы сделал Иисус?», но при этом и завидовала им. Мысль о том, что есть единственный вопрос, который можно задать самому себе, чтобы решить мириады возникающих по жизни дилемм, давала ощущение ясности. При всём нашем технологическом утопизме и я, и мои школьные друзья были просто одержимы цитированием древних мудрецов, поэтов и строк из песен. Мы забивали ими свои рассылки. Мы сплошь покрывали ими наши школьные тетради. У меня даже была пара брюк-карго, на которых я несмываемым маркером написала около 20 прекрасных цитат о том, как надо жить. Тогда я считала это просто образцом вкуса. Оглядываясь назад, я понимаю, что гуляла повсюду с неким подобием Библии на своих брюках, провозглашая то, что я отстаиваю, и то, как я должна жить, чтобы ни я сама, ни никто другой никогда этого не забывали.

 

Когда позднее я переехала на работу в Кению, то заметила нечто подобное и там. Машины такси были залеплены и снаружи, и внутри наклейками с высказываниями из Писания или утверждениями вроде: «Этот бизнес защищает Кровь Христова». Наклейки были белыми с ярко-красными блестящими буквами и выглядели как повязки, покрывающие кровоточащие раны.

 

Мы, всё американское общество, – раненные. Миллениалы должны были стать своего рода окончательным доказательством, что демократия и общество Америки действительно являются величайшим из всего, когда-либо созданного, что примитивные предрассудки устранены, технологии, наука и финансы владычествуют, главные политические угрозы устранены, и наша гегемония казалась почти полной. Но мы были и остаёмся такими невероятными утопистами, что я бы над этим смеялась, если бы сама на это не купилась. Более половины миллениалов по-прежнему говорят в соцопросах, что верят, что станут миллионерами. Многие из нас уверены, что их брак будет идиллическим, хотя у многих родители развелись. Нас учили, что мы достигнем всего, чего мы хотим, если правильно всё спланируем, что жизнь – это серия «лайф-хаков», невероятных трюков, но есть надёжный код, который позволяет их повторять.

 

Конечно, всё это неправда. Технологический пузырь лопнул… Случилось 11 сентября… Грянул финансовый кризис, а потом сюрприз с выборами в президенты финансового магната телевизионных реалити-шоу… Всё это подорвало нашу веру в то, что мир хорош, и в то, что мы его понимаем и можем держать под своим контролем.

 

Я привыкла думать, что я единственная, чья внешне потрясающая жизнь – я следовала своей “страсти”, хотя экономика этому не благоприятствовала, поддерживала отношения с друзьями, классно выглядела в Фэйсбуке – не имела практически никакого отношения к тому диалогу, который непрерывно крутился внутри меня, пока одна моя подруга не показала мне свой дневник. Это был шок, потому что её излияния звучали так похоже на мои собственные и так же мало походили на то, что большинство из нас отваживалось открыть: непрекращающееся самокопание и непрекращающееся самонаказание. «В 24 я уже не так интересна, как в 17? До чего довела меня вся эта дисциплина, все эти упражнения в выполнении правил, установленных самой для себя?» Она говорила о попытках восстановить хотя бы часть той потенциальной жизни и того окружающего её мира, которые утратила сразу после 20-ти. Размышляя над своим стремлением заполучить гарантии безопасности вроде денег и хорошего мужа, она писала: «Теперь я понимаю, что я гораздо более консервативна, чем я о себе думала».

 

Когда я прочитала этот отрывок психотерапевту из Орегона Сати Дойл Биок, которая специализируется на консультировании молодых взрослых, она мрачно рассмеялась: «В этом и есть суть того, что я слышу снова и снова», — сказала она. — «Мы воспитаны в «количественной» культуре с количественными целями». Она работает с молодыми людьми, которые верят, что общество обеспечило их всеми инструментами и технологиями, необходимыми, чтобы построить идеальную жизнь. Но при этом они всё равно чувствуют себя неудачниками, потерпевшими полное поражение. И они стыдятся того, что чувствуют себя неудачниками.

 

Они попались в ловушку, в двойной стальной капкан. Утверждение, что всё достижимо, как правило, выкапывает в людях бездонный колодец скорби, потому что это утверждение предполагает, что любая проблема, с которой мы сталкиваемся, является результатом нашего просчёта. «И это заставляет страдать, — сказала она, — отрицая необходимость страдания».

 

Ницше заявил, что Западное общество убило Бога, заменив Его самим собой. Но за этим он ощущал тлеющую жажду религиозной веры, которая никуда не делась. Потому что невидимые существа, устанавливающие стандарты для нас, которые совершенны сами и заинтересованы в нас, несмотря на все наши изъяны, колоссально облегчают нашу потребность постоянно всё контролировать.

 

Америка началась с истории, замешанной на религии. Как только ты это понимаешь, начинаешь видеть, что мы как общество продолжаем хвататься за религию. Это проявляется повсюду. То, как мы сейчас говорим об изменении климата или о потере наших «ценностей», звучит так же, как вечные суждения о том, что мир будет неизбежно разрушен из-за наших грехов. Такие явления как натуропатия и движение за жизнь без глютена, в основе своей являются самыми настоящими религиями, обещающими духовное обновление и исцеление ото всех болезней, только с «нефритовым яйцом любви» вместо Евхаристии. Мы зациклены на минимализме и самоочищении, будь то по методу Марии Кондо или Джордана Питерсона, чья популярность гораздо больше основывается на простой идее, что жизнь можно свести к 12 правилам-заповедям, чем на его озарениях по поводу Карла Юнга или биологии лобстера.

 

В целом, организованные (официальные) религии в Америке по-прежнему теряют приверженцев. Но оказывается, что молодых людей, которые ищут религии, притягивают более строгие, более старомодные их формы. Ортодоксальный иудаизм становится среди молодых американцев более популярным, чем другие, более либеральные еврейские общины. Большинству американских евреев, которые относятся к реформированному или консервативному иудаизму – за 50, тогда как большинству ортодоксальных иудеев здесь ещё нет 40. И это не потому, что в семьях ортодоксальных иудеев много детей. Уровень обращений и сохранения приверженности в ортодоксальном иудаизме теперь намного выше, чем два десятилетия назад.

 

Паства «либеральных» протестантов, таких как лютеране, стремительно стареет, тогда как в более доктринальные христианские деноминации – баптисты, православные, приобретают больше молодых последователей. Увлекательное исследование показало, что миллениалов, даже протестантов и атеистов, больше привлекают не современные храмы, а церкви со старомодными богато украшенными алтарями и «классическим» стилем богослужения. Молодые американцы чаще тех, кто постарше, принимают ключевые представления традиционных религиозных верований, такие как ад и рай, чудеса и ангелы. Молодые верующие чаще, чем более старшие, защищают позицию, что их вера – это единственный истинный путь к вечной жизни.

 

Социологи также отмечают, что молодые люди в Америке более открыты к авторитаризму, чем их родители или бабушки и дедушки, кажется, будто у них было тайное желание, чтобы ими управляли – это было бы для них облегчением. В 2016 году около четверти молодых американцев сказали исследователям из Гарварда, что демократия – это «плохо» для страны, тогда как в 1995 так сказало только около 10% молодёжи, и они существенно чаще, чем более старшие, утверждают, что Америкой должны править технократы или сильный лидер, даже если это означало бы отказ от выборов. Мой друг Джош, обратившийся в католичество, сказал мне, что эта Церковь особенно привлекла его тем, «что не проводит голосования, чтобы определить истину».

 

«Ты бывала когда-нибудь на американских горках Wild Mouse?» — спросила меня Рейчел. Это особый тип американских горок, объяснила она, которые на прямом отрезке пути за очень короткое время разгоняют ездоков всё быстрее и быстрее, а затем закручивают их в неожиданный вираж на повороте, которого те не могли видеть. «Тебе уже начало нравиться ехать прямо, — сказала она, — а вдруг ты больше не можешь».

Именно так она ощущала свою жизнь: она приняла серию решений, во многим из которых её поощряли старшие или друзья, и как только она почувствовала себя комфортно, какая-то случайность разворачивает её на 90 градусов, её тошнит, и всю работу по поиску себя приходится начинать сначала.

 

История точно, как с горками Wild Mouse. Мы знаем, что не можем продолжать идти прямо по выбранному пути в том, что касается потребления ресурсов Земли, углубления неравенства и расширения областей автоматизации, стремления к полному владычеству над миром и над течением человеческой жизни. Мы всё портим, но поворот, на котором нас ждёт крутой вираж, пока остаётся скрытым.

 

Продолжение следует…

 

Источник (англ.): www.huffpost.com

Перевод: Наталья Проскурина

[Neta]

 

Монахини ХХI века: взращивать реальную жизнь

 

Часть 4

 

Взращивать реальную жизнь

 

В прошлом году у Тори диагностировали эпилепсию и отправили в отставку с военной службы. Она увидела в своём диагнозе знак, что Бог хочет, чтобы она двигалась быстрее, и через несколько месяцев она переехала в «дом распознавания» недалеко от Канзас-Сити, созданный специально для молодых женщин, которые хотели получше узнать, что значит быть монахиней. Спонсируемые епархиями по всей стране, такие дома часто становятся первым шагом, предшествующим официальному вступлению в монашескую общину. В доме «Gratia Plena», куда приехала Тори, молодые женщины живут почти без всех своих старых вещей, в комнатах на четверых с двухъярусными кроватями. Днём они работают на обычных рабочих местах, а вечер и ночь проводят с монахинями.

 

Тори искала францисканский орден, в котором сёстры молились бы многие часы на протяжении дня. Когда они не поклонялись Христу, то наводили чистоту в монастыре, служили нуждающимся, работая в благотворительной столовой, готовили еду – их обед мог состоять из двух ломтей хлеба, кусочка сыра, фрукта и чашки ячменного кофе, шили или вместе играли в настольные игры. Их небесный покровитель св. Франциск Ассизский был настолько предан жизни в бедности, что однажды он раздал всё своё имущество и жил, питаясь репой. Так и монахини-францисканки носят простые хабиты, подпоясанные верёвкой, которую они называют «поясом бедных».

 

«Я в таком восторге», — сказала мне Тори, — «я ужасно этого хочу. Ничего не хочу больше, чем избавиться от всего».

Мне было интересно, как воспринимали ту жизнь, к которой так стремится Тори, те монахини, которые намного старше неё. Я позвонила нескольким женщинам, которые уже прожили многие годы – некоторые по четверть века – своей жизни, как католические монахини. Они охотно рассказывали, но не столько о своих отношениях с Богом, сколько о повседневных «взлётах и падениях» монашеской жизни.

 

Все они подчёркивали, насколько мало они были готовы к переходу из «обычной жизни». «Я помню, что не могла сама покупать себе еду, потому что за покупки отвечала другая сестра», — вспоминала сестра Мэри Джо Кертсингер из Чикаго. Она никогда раньше не осознавала, сколько удовольствия доставляло ей это простое действие – самой сходить в супермаркет и купить еду: «Мне хотелось посмотреть на всё, что там есть, и решить, чего именно мне хочется». Сестра Патрис Коллетти из Южной Дакоты, сказала мне, что она получает около $85 в месяц, чтобы купить самое необходимое — «носки, обувь, шампунь, зубную пасту» — или изредка сходить в кино. Для того, чтобы заняться чем-то для саморазвития, ей нужно описать в коротком письме настоятельнице, какую пользу это принесёт.

 

«Одну вещь я слышала от пожилых сестёр снова и снова, что обет целомудрия исполнять легко, — говорит сестра Мэри Готье. — Трудный обет – это послушание». Существуют уровни иерархии: монахини избирают настоятельницу, которая имеет влияние на их жизнь. Эта настоятельница может отправить тебя на переподготовку в качестве медсестры, даже если у тебя уже есть степень юриста, или может переселить из одного города в другой. Когда члены семьи собрались вместе, чтобы купить ей новый велосипед, она должна была спросить свою провинциальную настоятельницу, может ли она его принять. Сестра Сюзен Франсуаз сказала мне, что она должна была получить разрешение, чтобы пойти на свадьбу своего брата. До того, как стать монахиней, она работала в Избирательной комиссии Портленда, Орегон. В первое время в монастыре она почти ни о чём не просила, потому что ей было неприятно слышать, как из её рта вылетают эти детские слова: «Пожалуйста, могу я купить себе мороженое?»

 

То, через что прошли многие из этих женщин в начале своего монашеского пути, стало силой их призвания. По прошествии времени, говорили они, стало ясно, что острые углы человеческих аспектов жизни в монашестве были огромным благословением. Община сестры Патрис стала для неё семьёй, поддержавшей её, когда умерла её мать. Сестра Сюзен неожиданно для себя была невероятно тронута, когда весь орден праздновал 80-летие одной из монахинь. Эта престарелая сестра жила в Англии, и сестра Сюзен встречалась с ней лишь однажды, но они принадлежали к одному ордену и потому относились друг к другу, как к близким и любимым людям. «Её лицо просто засветилось, когда она меня увидела», — вспоминает сестра Сюзен.

 

Когда я спросила сестру Мэри Джо, считает ли она, что можно избежать сердечной боли и ненадёжности секулярного мира, став монахиней, она только рассмеялась. Посвящённая Богу жизнь вовсе не являются уходом от этого мира. Она видит Церковь подобной другим структурам, например, Великобритании, взбудораженной Брекситом, поскольку и Церковь подвержена тем же тревогам, внутренним спорам и постоянным переменам, которые переживает любой уголок земли, любая «гавань», которая теоретически должна была бы быть «тихой и безопасной». «Чувствовала ли я себя в безопасности? Под защитой? Нет», — прямо ответила она. — «Моя в самая надёжная защита – в Божьей любви, но я понятия не имею, как будет выглядеть мой орден через 15 лет», хотя она верит, что он будет продолжать жить «любовью к ближнему». По мере того, как она стареет, и новые члены достигают в её общине численного паритета, они могут выбрать для общины, а значит и для сестры Сюзен, совершенно новое направление.

 

Сестра Патрис пережила кризис веры. Она была назначена преподавать в старшей школе в индейской резервации. Потрясение, вызванное самоубийством подростка, вынудило её к острой конфронтации с Богом по поводу пределов Его власти и её собственной. А после травмы позвоночника, из-за которой появилась постоянная жестокая боль, которая до сих пор мешает ей ходить, она впала в такую глубокую депрессию, что «хотела бросить всё, а не только монашество», как она мне написала. Она чувствует, что её вера стала глубже, прочнее укоренилась в ощущении, что Бог желает, чтобы она заботливо взращивала «реальную жизнь» во всех её радостях и испытаниях, и что это является частью Его «спасения». Она не переживает из-за того, что, когда она молится, «ни ангельские хоры не поют, ни святые свечей не зажигают».

 

Через год после того, как я познакомилась с Маккензи, молодой женщиной из Мериленда, которая была добровольной помощницей в ордене матери Терезы, я снова позвонила ей, чтобы узнать, как продвигается её религиозная жизнь. Она сказала, что с этим всё в порядке. Она приняла участие в духовных упражнениях по распознаванию призвания, где сказала одной из сестёр, что хочет немедленно вступить в орден. «Я знаю, что хочу именно этого», — сказала она этой пожилой женщине. “Дайте мне мой хабит прямо сейчас!” Но сестра посоветовала ей двигаться помедленнее. «Она сказала, что мне нужно больше молиться и подождать пару лет», — вспоминает Маккензи, потому что это очень серьёзное решение. «Поначалу я очень огорчилась. Мне бы так хотелось, чтобы моя борьба хотя бы отчасти была уже позади. Если отец или кто-то ещё говорит тебе подождать, то обычно мы не слушаем. Но когда что-то такое говорит монахиня, то почему-то это нормально. Вот поэтому я жду».

 

Она вернулась в свой университет «Ave Maria» во Флориде, в кампусе которого важную роль играет ежедневная молитва. Она намеревалась продолжать путь распознавания, но однажды в начале учебного года в столовой юноша поставил свой пластиковый поднос рядом с её. Он признался, что заметил её в кампусе.

 

«Мы просто связаны», — сказала она. «Связь между нами – это что-то такое, что от тебя никак не зависит». Они понимали шутки друг друга. Они слушали музыку и говорили о своём общем интересе к теологии. Юноша был серьёзным парнем, который заранее назначал время для разговора об их чувствах, и она удивлялась, насколько ей это нравилось. Она не представляла, что молодой человек может быть настолько определённым в своих намерениях – качество, которое она в значительной степени приписывала Богу. Вскоре они решили встречаться.

 

Она беспокоилась: не будут ли отношения слишком запутанными? И как быть с её распознаванием? Кроме того, она часто чувствовала разочарование в своём парне. Иногда он «не говорил того, что я хотела бы от него услышать, в подходящий момент. И он бывал прямолинеен почти до чрезмерности». Когда она и её парень ссорились, она не была уверена, что он вернётся. Это её пугало. Но где-то внутри её начала греть тайна, присутствующая в любви к человеку, у которого были раны и изъяны, равно как и у неё самой. Она испытывала безотчётную глубокую радость не вопреки неопределённости, но благодаря ей.

 

Потратив 20 минут на описание красоты этих отношений, Маккензи обронила, что она и её парень только что расстались. Я сказала, что поражена её столь позитивным размышлениям об этих отношениях. Она признала, что ей было по-настоящему больно. «Но после того, как у меня были отношения с этим человеком, пусть даже потом мы расстались, и пережить расставание было трудно, желание замужества осталось. Это желание любви. Это было как открытие: «Вот это да! Я хочу иметь семью». Она больше не ищет подходящий монашеский орден так настойчиво, как раньше. Притом, что Господа она любит так же сильно, как раньше, она находит неожиданный “восторг”, как она это назвала, посмеиваясь на другом конце телефонной линии, в надежде на что-то более земное и менее совершенное. «Разве это, — спросила она меня, — не вера, пусть и на такой странный манер?»

 

Несколько раз в продолжение моих встреч с Тори мне казалось, что я слышу в её голосе оттенок тревоги из-за безмерности того, что она планирует. В тот день, когда я встречалась с ней и с Рейчел, она собиралась к парикмахеру. «Внешне, по суетности, но то, от чего я совершенно не готова отказаться, – это мои волосы», — сказала Тори. Некоторые ордена, которые она рассматривала как возможность для себя, требуют, чтобы сёстры брили голову. И хотя она сказала мне, что примирилась с мыслью об отказе от мужа и детей («У меня уже нет такого сильного желания иметь семью, какое было раньше»), она призналась, что всё ещё испытывает укол острой боли, когда видит младенцев.

 

Почувствовав Божий призыв к монашеской жизни, Тори попросила Его о двух вещах. «Господи, если это Твоё предложение, то сбей меня с ног», — молилась она. Ей хотелось, чтобы Бог послал ей несомненный знак, что стать монахиней – это именно то, что ей следует делать со своей жизнью. Например, чтобы Он сделал ей предложение руки и сердца на вершине горы, т.е. в том месте, которое она так любила.

 

Она также попросила послать ей идеального парня перед тем, как она уйдёт в монастырь. Она хотела быть уверенной, что посвящает себя не по тем причинам, которые приходили на ум Рейчел: из-за одиночества и «назло всем». «Господи, Ты мог бы сначала послать мне идеального мужчину? — просила она. — Тогда я уже не буду сомневаться».

 

Но позднее она отозвала свои требования. Она не нашла идеального мужчину, но поняла, что это было «совершенно эгоистично» — ставить какие-то предварительные условия для посвящения себя Богу. Если ожидаешь, что Он будет любить тебя безусловно, то и ты сама должна безусловно любить тот план, который Он приготовил для тебя.

 

По интересному совпадению, одновременно с тем, как Тори всё более твёрдо распознавала своё призвание, её друзья начали обращаться к ней за советом по поводу отношений. Она, будущая монахиня, была способна выдать самое феминистское послание о любви, с наименьшим количеством оговорок. Её подруги спрашивают о своих парнях: «Как ты думаешь, то, что он сделал нелепо?» А что если она бросит своего ненадёжного парня, а потом не сможет найти другого? А вдруг принятие того, что непомерно – это только часть взрослой жизни?» Ответы Тори обнадёживали и придавали сил. То, как парни обращались с её подругами, часто было нелепым и несправедливым. А Тори уже знала, что значит чувствовать себя безусловно любимой.

 

Ближе к концу того дня, который я провела с Тори и Рейчел, пришла ещё одна их подруга, которую я буду называть Натали, и Рейчел тут же воспользовалась возможностью рассказать Натали о своём новом потрясном парне – Адаме, брате Тори. Он восстановил свои близкие отношения с сестрой, и Тори их познакомила. Всё ещё стоя в холле Натали воскликнула: «О Боже! Вот это да!» — захлопала в ладоши и тут же спросила: «Вы счастливы?»

 

«Да, мы так счастливы», — ответила Рейчел заговорщическим тоном, и тут же стала показывать их с Адамом фотографии на своём телефоне.

«Ты выглядишь такой милой», — прокомментировала Натали.

 

Тори, оставшаяся в одиночестве за кухонным столом, пошутила, обратившись ко мне, что иногда ей хочется вывесить на Фейсбук изображение Иисуса, её Возлюбленного, чтобы друзья порадовались её отношениям с Ним. «Я не хочу приносить камеру в церковь, — продолжала она, — но иногда мне хочется сказать всем: «Смотрите, вот мой прекрасный Жених!»

 

Она обратилась к подругам: «Мой парень написал мне самое прекрасное любовное письмо. Это целая книга – Библия». Две другие девушки вежливо засмеялись, и вернулись к рассматриванию фотографий Рейчел.

 

Чтобы стать монахиней, Тори придётся от многого отказаться. «Должна признать, — сказала она, когда мы возвращались в дом её матери, — что это будет совсем не лёгкий переход. Это трудный переход, но я готова его принять». Её голос звучал стаккато, и она рванула вперёд так, будто ставила точку под этим договором с самой собой.

 

Месяц назад я написала Тори по электронной почте, спросить, как её дела в том доме распознавания призвания в Канзасе. Она ответила, что уже покинула его. «В этом были и трудные, и радостные моменты», — писала она. Но ей всё ещё нужно больше ясности по поводу своего будущего. Поэтому она оставила все свои вещи в камере хранения и отправляется с горы Катадин в долгий путь по тропе, ведущей через Аппалачи. Там будет только она, горы и Бог.

 

Впервые услышав об этом плане за день до того, как она отправилась в путь, я была поражена. Её продвижение к тому, чтобы стать монахиней, казалось таким стойким и целеустремлённым. Но потом, когда я немного подумала над этим, это её решение показалось мне идеальным выбором для женщины, которую мне довелось узнать – так решительно карабкающуюся вверх в поисках Бога, Которого она так любит, и в то же время такую неуверенную.